На берегах Альбунея - Людмила Шаховская

Прока еще был теплым, но в сознанье не пришел, а лишь издал два-три глухих, коротких вздоха, происшедших, быть может, не от оживления, а от выхода воздуха, наполнявшего его уже мертвые легкие, и стал коченеть, холодея.

Выйдя из землянки, Нумитор не сказал приведенным им пастуху и пастушке о своем великодушном порыве сыновней любви, а те ничего не нашли странным в том, что могила оставалась так долго незарытою, потому что не знали, в чем заключались обряды состоявшейся царской тризны, полагая, что все это так надо.

Эгерий боязливо прислушивался, стоя над ямой, не дойдет ли к нему голос погребенного Проки, уже считаемого Ларом царского могильника, но думал при этом, что Нумитор, именно в силу обрядовых уставов, навестил теперь отца, чтобы окончательно проститься с ним и что-нибудь поправить в его помещении, устроить, оставить его там на смерть поудобнее.

– Хорошо ему там? – спросил он тихо.

Нумитор, глотая слезы, не ответил, а лишь кивнул в подтверждение.

– Ничего с тобой не говорил?

Нумитор кивнул отрицательно.

– Он ведь не может, не должен... он закрыт; глаза ему завязаны; в рот вложили предсмертную жертву. Я шел долго около самой лодки, когда вы повезли его сюда. Но ты теперь все-таки видел его? Там темно, ведь; факел, с которым он, говорили, шел на смерть, конечно, догорел, погас... истомился, небось, сидя на одном месте-то, душно ему, да и голод, думаю, точит...

Нумитор ничего не ответил на это, взявшись за камни, чтоб заложить наглухо дверь.

– Но я отсюда слышал, как ты целовал его; он еще жив?

Не выдержав этих приставаний наивного юноши, Нумитор издал дикий вопль прорвавшейся скорби, стал стучать камнем в дверной щит землянки, призывая отца, как живого.

– Мой милый, мой дорогой, безвинно, безвременно замученный, сведенный в могилу отец, услышь мою речь, мою волю, мою клятву при твоей могиле: пока я царствую в племени рамнов, никто у меня не сведет старика живым в землю, ни в почетную яму, ни под порог жилища, ни насильно, ни добровольно; никто не убьет старую мать, не задушит больную сестру; никто не положит никакого человека, – ни латина, ни иноплеменника, – на жертвенный алтарь богов, ни по какому обету, ни по знамению; никто не столкнет мальчика в реку во время разлива. Я клянусь при твоей могиле, отец: если рамны не согласятся все это отменить у себя, я не буду царем; я уйду с моею семьею изгнанником, как уходят самниты «священной весны», – уйду туда, где люди не убивают безвинно своих ближних за то одно, что те стали лишними.

Произнесши клятву, Нумитор торопливо принялся закладывать дверь камнями, а потом зарывать ход к ней.

– Зачем же ты зарыл его? – спросил Эгерий с недоумением, – надо было оставить его живым... или ты зарыл его, как уже последнего? – зарыл потому, что он обречен? – нельзя тебе его открыть, развязать ему глаза, взять оттуда? – рамны дадут тебе клятву, какую ты хочешь, и за себя и за потомство свое; я теперь жрец; я их заставлю слушаться тебя, а если не сумею, – спрошу у Нессо, как это сделать. Если же ты уйдешь на чужбину, то возьми меня; я боюсь, что альбанцы убьют нас с Перенной.

– Я сам этого боюсь, Эгерий, – ответил Нумитор, расстроенный скорбью, – чтоб не попадаться на глаза Амулию и жрецу Латиара, пойдем со мной к соседям теперь, просить у чужих людей защиты от коварства родного брата.

Перебравшись с острова в альбунейский поселок, они взяли с собою нескольких рамнийских старшин, оставили там Перенну, и отправились к марсам и сабинянам заключать оборонительные союзы против возможных козней альбанцев.

Человек с добрым сердцем, мягким характером, и возвышенными, гуманными стремлениями, великодушный Нумитор, изведав на себе самом и отце грубости Амулия, все-таки не мог ожидать, чтоб тот решился на какое-нибудь слишком жестокое покушение против него или рамнов, ибо трезвый не понимает пьяного, предполагая какую-то логику в поступках того, чья голова непрерывно кружится в полоумном состоянии ненормальных мыслей, возникающих и исчезающих в его мозгу без определенного направления воли и рассудка.

ГЛАВА XXIV

Разрушение альбунейской усадьбы

Путешествие нового царя рамнов с его жрецом и старшинами предполагалось совершить не больше, как в полмесяца, потому что на этот раз Нумитор отправился не пешком, а на ослах и волах, с телегою, где лежали захваченные для соседей дары, получше тех, что он нес с собою в первый свой путь прерванный остановкой у Нессо.

Они не зашли теперь на Неморенское озеро, а взяли правее, на Альбу-Лонгу, и провели там день в гостях у Амулия, который оказал брату прием, по-видимому, радушный, и Нумитор не прозрел коварства в его уверениях, чтобы он не беспокоился ни о чем, что без него, конечно, все будет благополучно в оставляемых владениях.

Полмесяца прошло, действительно, в полном мире, и Нумитора уже стали ждать домой его ближние.

В один из этих дней, Акки и старшего сына Нумитора, юноши Лавза, не было дома почти все время с утра. Жена Нумитора, Кальвина, послала их в поле, присмотреть за стадами, потому что в этот день был один из многочисленных мелких праздников; весь поселок пировал у кого-то из жителей на погребении старика или на новоселье, или по иной такой причине.

Солнце уже садилось, когда Лавз и Акка на обратном пути подошли к реке.

Им пришлось идти вдоль берега; поэтому, как ни спешили домой, они успели невольно заметить плывущие вниз по течению окровавленные шкуры и ткани одежд, доски, сундуки и др. предметы, которым в реке не место.

Шедшие решили, что это плывет что-нибудь жертвенное, брошенное Тиберину и др. божествам Альбунея.

Подойдя ближе к поселку рамнов, юноша и девушка набрели на обгорелые бревна и груду мертвых тел.

Альбунейская усадьба горела вдали пред их глазами, объятая пламенем, а по поселку бежали люди по двое, по трое, не отвечая на расспросы, но и без этого дело объяснилось: за бегущими гналась толпа альбанцев, в которой Акка и Лавз узнали Амулия, выкрикивавшего угрозы и ругательства.

Акка и Лавз в ужасе остановились, минутно остолбенев, но затем спрятались в чьей-то маленькой житнице.

Если бы Амулий взглянул в ту сторону, участь ненавидимой им пастушки была бы решена им моментально, так как она очутилась совсем близко от него, но он глядел вдаль, по прямому направлению, вслед убегающим рамнам, а альбанцы сами собою, без его приказаний, не делали ничего злодейского, – никого не убивали и не показывали своему царю, даже напротив, некоторые осмеливались уговаривать его смягчиться; к таким принадлежал Мунций, которого Амулий, однако, слушал не во всем, так как даже благодарность этому жрецу, сделавшему его царем Альбы, не обязывала ни к чему злодея, не имевшего совести.

Лавз забился в угол житницы и стал плакать, наотрез отказываясь идти домой к матери, но Акка не могла забыть Кальвину; ей все думалось, что жена Нумитора в ней нуждается, тем более, если Перенна убежала или убита.

И Акка вышла из убежища на берег, не опасаясь Амулия, потому что стало темно. Лавз нагнал ее, говоря теперь, что в житнице ему стало страшно; там кто-то пищит, – быть может, крысы, а пожалуй, Ларвы, – духи-кровососы.

По поселку и обоим берегам реки бродили пьяные альбанцы, гоняясь за женщинами и детьми, которых им приказано убить. Исполнив жестокую волю Амулия, они бросили тела его жертв в реку.

Акка и Лавз притаились в прибрежных кустах, не смея вздохнуть. Небо было уже покрыто звездами, когда альбанцы ушли, но они мерещились юноше и девушке всюду; слышались им их песни и ругань, стоны убиваемых.

Осмотревшись в поселке, шедшие приметили, что альбанцы убили без всякой надобности все живое у рамнов, что им попалось в руки, – и собак, и кошек, и ягнят, – убили для доставления забавы своему жестокому царю, оттого что у тирана рука расходилась, удаль разожгла сердце.

Лавз начал жаловаться на голод и жажду, но Акка не позволила ему идти к реке пить или отрезать сырое мясо убитой скотины, торопя к матери.

От усадьбы Доброго Лара и его потомков уцелели только ее циклопические стены, – крыши на доме и сараях провалились внутрь от огня. Люди убиты; некоторые еще корчились в последних судорогах перед смертью. Кто эти люди, пришедшие не стали допытываться, рассматривать их лица в темноте.

Они приметили, что один из сараев уже не дымится; в нем все прогорело и погасло отчего-то быстрее, чем в других постройках усадьбы.

Акка уговорила Лавза зарыться в мусор упавшей земляной крыши этого сарая, под обгорелые балки и камни.

Им удалось расчистить там местечко, удобное для двоих; они вырыли ямку и сверху надвинули к себе лежавшие балки. Земля, по летней поре, была очень суха; разгребать ее не казалось трудно, но сверху она постоянно обваливалась на сидящих.

Поместившись в ямке, молодежь долго молчала, чтоб не привлечь внимания альбанцев, но потом Лавз начал шептать, что ему страшно и тут, что ему жалко мать, сестру и братьев, что он боится, как бы Амулий не убил и Нумитора, подстерегая, когда тот вернется домой.