На крыльях победы - Владимир Некрасов

Боевая задача предстояла сложная — это стало ясно еще во время подготовки к полету. Я с товарищами находился в ударной группе, которую возглавлял командир нашей эскадрильи капитан Егоров. Одна пара истребителей шла выше нас, а шестерка первой эскадрильи — в группе непосредственного прикрытия. Эта «вертикальная этажерка» (эшелонированное построение) говорила о том, что мы воевали все лучше, применяли новые способы ведения боя, более прочно захватывали господство в воздухе. Приближался час расплаты. Горе тебе будет, гитлеровская банда, когда придется держать ответ за все твои злодеяния! На память пришли строчки из где-то прочитанного стихотворения:

Родина! Кровью фашистов вымой

Глаза Европы, ослепшей от слез!..

Да, мы, советские люди, бьемся не только за свободу и независимость нашей Родины, но и за свободу всего человечества...

К станции подошли на большой скорости со снижением, несмотря на густой огонь фашистской зенитной артиллерии. Он был настолько мощным, что моментами нам казалось, будто воздух состоит из сплошных разрывов.

Проскочив огневой заслон, наши штурмовики перестроились для атаки. В это время справа показались «мессершмитты». «Проспали, господа», — усмехнулся я. По строю фашистов было видно, что они только взлетели и не успели набрать достаточной высоты и занять боевого порядка.

Восемь «мессершмиттов» приближались довольно уверенно. Ну да, они над своими войсками! К тому же вот еще восемь новых «мессеров». Плывут, словно селедки в косяке. Ну что же, давайте встретимся. И мы со всего хода врезаемся в строй вражеских машин.

Вначале наш бой шел организованно и мы наседали на фашистов, но вот на большой высоте появилась третья восьмерка «мессершмиттов» и навалилась на пару «яков», ходившую выше нас. Немцы использовали свое численное превосходство, и нам становилось все труднее. Теперь приходилось не только вести бой с ранее подошедшими фашистами, а и отбивать атаки сверху. Воздух прошивался путаницей разноцветных трасс.

Мы дрались. Кто же кого? Противник был умелый, опытный. И все же враги просчитались. Колдунов поймал в прицел фашиста, который гнался за Лысовым, и этого было достаточно. Оставляя за собой длинную струю дыма «мессершмитт» исчез внизу. Но тут задымил и самолет Лысова. Видно, его подбили основательно, потому что Лысов немедленно выпрыгнул из машины. Белый купол парашюта раскрылся, и к нему ринулись две вражеские машины, которые до этого гнались за Колдуновым. Мерзавцы! Мы никогда не расстреливали беспомощных вражеских летчиков, когда они болтались на стропах. Эти же звери, забыв о чести и достоинстве воина, отказавшись от боя, ринулись на одинокого парашютиста.

Я иду им наперерез — надо прикрыть Лысова. Ко мне присоединяется Колдунов, и мы кружим над парашютом Лысова. Фашисты куда-то исчезают.

Осматриваемся. Чуть в стороне на сближение с нами идет пара Костецкого. А где же станция? Вот она, справа от нас, — в горячке боя мы значительно отклонились от цели. Она вся окутана дымом и пылью, сквозь которые пробиваются желтые языки пламени.

Наши штурмовики, «обработав» станцию, выходят из боя. Они идут змейкой на восток, а над ними — четверка истребителей. Все! Только вот Лысов в опасности, но мы его не дадим в обиду.

Западный ветер пришел на помощь, и Лысов опустился в расположении наших войск. Возвращаемся на аэродром и узнаем о судьбе Лысова. Он обгорел в подбитом самолете и опустился на землю в тяжелом состоянии. Здесь его немедленно подобрали и отправили в госпиталь. Лечение прошло успешно, и он скоро вернулся в часть, где и сражался с нами до самого светлого дня — Дня Победы!

Во время этого боя были сбиты также командиры первой и третьей эскадрилий и летчик Макаров, которые, жертвуя собой, как более опытные, прикрывали и спасали молодых летчиков. Всех троих доставили в госпиталь. Но никто не выжил, все скончались от многочисленных ран и большой потери крови.

Такого горя у нас еще не было. Мы не смотрели друг другу в глаза: боль и одновременно стыд за то, что не сберегли командиров, владели нами.

По приказу собрались около КП. Поднялся командир дивизии. Он долго молча смотрел на нас, глаза его гневно горели. Как медленно и тягостно тянулось это молчание!

Наконец комдив заговорил. Он говорил о долге солдата — защищать командира ценой своей жизни, вспоминал капитана Белоусова... Мы стояли, опустив головы. Каждый из нас считал себя, именно себя виновником гибели командиров.

В тишине суровый голос комдива хлестал нас, как кнутом. А тут еще новая беда: нашего товарища, летчика Костецкого, обвиняют в том, что он бросил в бою командира своей эскадрильи. Костецкого отдают под суд трибунала! Мы были ошеломлены. Мы же видели, как вел себя в бою Юра, видели, что он был связан «мессерами». Костецкий приговорен к отправке на три месяца в штрафную роту! Это словно приговор всем нам, потому что Костецкий был виноват в такой же степени, как и любой из нас...

...Все тяжело переживали Юрино несчастье. Постоянно вспоминали о нем, гадали о его судьбе. Но не прошло трех месяцев — и вот Юра снова с нами. Он немного похудел, а на лице радостная улыбка. Его солдатскую гимнастерку украшают орден Красного Знамени и медаль «За боевые заслуги».

Юра не может вырваться из наших объятий. Мы безмерно рады, что он жив, что отличился в тяжелых боях, освобожден досрочно и вновь пойдет с нами в воздух! Костецкий снова стал летать и был по-прежнему хорошим, смелым истребителем.

Я хожу мрачнее тучи, стал раздражителен, вспыльчив, чего раньше со мной не было. Теперь Валя делает мне замечания, чтобы я держал себя в руках. О Саше по-прежнему нет вестей.

Как-то, вернувшись с полетов, я сорвал с плеч куртку, отшвырнул ее в сторону, сел на кровать. Летчики молчали. Кто лежал и смотрел в потолок, кто сидел, опустив голову на руки. Все находились под впечатлением недавней гибели командиров.

От нас в другой полк переведены Колдунов, Панов, Ремизов и еще несколько летчиков. Таяла наша боевая дружная семья.

— Ну чего вы головы повесили? — раздался вдруг неожиданный окрик, от которого мы даже вздрогнули. Это кричал Дима Митрофанов. Он стоял посреди комнаты. — Что, от этого легче станет? Командира ведь не вернешь.

— Не вернешь, — заговорил Паша Конгресско и тоже вскочил на ноги. — Я виноват так же, как Костецкий, а может быть и больше! Да, больше! И меня надо было отдать под суд! Я тоже бросил командира в бою! А Юра был со звеном...

— Спокойно, спокойно! — Митрофанов подошел к Паше и положил ему руку на плечо. — Ну чего психуешь?.. Не знаю, чем кончился бы столь невеселый разговор, но в этот момент в дверь раздался стук и к нам вошла — нет, не вошла, а влетела Валя и бросилась ко мне. С ее губ срывались отрывистые слова:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});