Бал-маскарад - Магда Сабо

Признание застало Луизу врасплох, у нее просто кусок застрял в горле. Лицо Месарош сияло.

– Очень уж вы дочку мою уважили. Вот за это… Потому что ведь девочка-то моя к учению не больно способная; так-то она девочка очень даже хорошая: и постирает, когда мне недосуг, и за двумя младшенькими присмотрит, коли надо, даже сказку им расскажет… они боятся ее больше, чем меня, хотя она и пальцем их не тронет. Словом, хорошая девочка, только вот, понимаете ли, умом бог обидел. Мы и сами-то скоро поняли, что ученого человека из нее не выйдет; с младшенькими дело иное, Йожика мой хорошо успевает, да и с Терезой все ладно, только вот эта, старшая, учится с трудом. Ну, а потом уж мы привыкли, что учителя нас за нее не ругают, пропускают ее из класса в класс, потому что вообще-то она славная девочка и в классе всем помогает, ну, ее и пропускают, никто ее не проваливал. Говорили, правда, часто говорили: мол, вот увидите, однажды беда будет у нее с математикой, но как-то, знаете, она все-таки выплывала. Только в нынешний год и случилась беда, когда вы поставили ей единицу что математике за полугодие. Ох, какое ж это было для нее горе! Она плакала, скрывалась от нас, а я, скажу вам, так накричала на нее, что у нее слезы рекой лились, – экий, мол, позор навлекла на нас! Ну, а потом пришел с завода муж мой, посмотрел, повертел ее дневник, послушал нас немного, а потом и говорит дочке: «Не реви, Юли, наконец и тебя за человека посчитали. Учительница Кевари не успокоилась на том, что ты не знаешь ничего, она этой оценкой сказала – старайся, потому что раз другие могут к концу года исправить, значит и ты, не глупее же ты других. И будь благодарна тете Луизе, потому что, ежели с кого-то много спрашивают и не спускают ему ничего, так это верный знак, что к нему хорошо относятся. Учительницы в младших классах любили тебя, вспоминай и ты о них с любовью, но тете Луизе будь по-настоящему благодарна, потому что она первый раз за всю твою жизнь отнеслась к тебе, как к человеку».

…Луиза не могла проглотить ни куска. Никогда она не была плаксой, отец навсегда отучил ее от этого. Но сейчас чувствовала, что вот-вот заплачет.

– Поначалу-то я не поняла этого, я было даже шлепка дала дочке. «Мне ж, – говорю ей, – теперь стыдно в родительский комитет и глаза показать». Даже за волосы ее оттаскала, я ведь рассказываю все, как было. Но уж когда отец поговорил так с ней, тут и я успокоилась, поцеловала даже девчонку и сказала, что, мол, раз так, то все хорошо, потому что отец твой умница, и уж коли он говорит, не плачь, а берись за учение, стало быть, его правда; а единицу тебе потому и поставили, что знают: ты сумеешь исправиться. И какая нам всем радость будет в конце года, если ты получишь отметку получше и поймешь, что умишко твой начал работать, что ты добилась чего-то. Поплакала она тогда еще немного, но это уж было словно дождик с радугой: слезы-то катятся, а сама улыбается…

Сильная натруженная рука пожала руку учительницы Кевари: Месарош судорожно глотнула, словно стыдясь того, что так расчувствовалась. Она отвернулась от Луизы и облокотилась о буфетный столик.

А Луиза думала: завтра она вызовет Юли Месарош и будет заниматься с нею отдельно до тех пор, пока та и впрямь не добьется успеха. С завтрашнего дня она велит девочке являться к ней каждый вечер. Не может быть, чтобы это не дало результатов! Эти люди верят в нее… Она и сама поразилась захлестнувшей ее радости… И вдруг стало легко на душе. Как здесь приятно, тепло, как красивы эти разноцветные фонарики! Впервые, с тех пор, как присела, она откинулась на спинку кресла и удобно скрестила ноги. А может, люди совсем другие, не такие, какими она их представляет? Может, вокруг нее живут люди иного рода, чем те, с которыми она встречалась раньше? И не только ее коллеги – не только Мими, Чатари, Медери, директриса, – но и другие люди тоже? Возможно, что люди разумнее, чем она считала, и умеют за действием увидеть намерение, или даже еще больше – умеют увидеть то, что скрывается за намерениями и подчас еще неосознанно?

Она выпила кофе быстрыми торопливыми глотками и раскраснелась. Чатари, танцевавшая неподалеку от нее, удивилась: Луиза Кевари сидит с подносом на коленях, пьет кофе, а ее глаза, вечно подозрительные, холодные глаза с красивым разрезом, сияют каким-то никогда не виданным радостным светом.

X

Теперь мы узнаем, как помирилась тетя Ева с Эндре Борошем

«Не вижу их, – думал Эндре Борош. – Ни той, ни другой не вижу; а ведь Ева сказала, что они будут здесь обе, да и Кристи, по словам мамы, вот уже час как ушла из дому. Только почему она не сказала, как оделась девочка?… Мама такая романтичная с тех пор, как стала невестой. Собственно, мне и так неплохо, только вот жарко и Дока трещит без умолку, не дает на бал посмотреть. Не понимаю, зачем мне нужно было явиться сюда, почему это было так важно. Гм, а почему эта рыженькая девочка пришла такая растрепанная, в помятом кринолине? Евы, как видно, еще нет, иначе она подошла бы ко мне. Рано пришел.

Приходи же скорей, Ева, приводи с собой мою дочь, мы будем веселиться втроем. Ты и в кондитерской, едва перестав плакать, сразу стала смеяться, а я все смотрел на тебя, потому что лицо у тебя было еще влажное от слез и темные ресницы были совсем мокрые, но глаза уже улыбались и ты сказала: «А все-таки это было забавно. Как будто в пьесе…»

– А все-таки это было забавно. Как будто в пьесе, верно? Не сердитесь, что я таким способом решила познакомиться с вами, а не начала с того, кто я, но, позвонив вам, я так остро почувствовала вашу враждебность, что сочла неразумным представиться сразу. Теща ваша тоже не очень радовалась, когда я вызвала ее, и только заявила назидательно, что нельзя требовать от детей того, к чему у них нет склонности, но никаких объяснений не дала, а сама я не могла понять, в чем дело. Я не хочу этим сказать, что я не виновата в происшедшем. Конечно, я ошиблась. Но я исправлю свою ошибку.

Эндре Борош молча смотрел на нее. Учительница Медери попросила французское пирожное с кремом и ела с наслаждением, словно ребенок.

– Конечно, Кристи тоже виновата. Вы, наверное, согласитесь с этим. Нельзя же без всяких объяснений выбегать из класса и нельзя на какое-то приказание или просьбу отвечать просто-напросто «нет». Она должна была сказать, что хочет поговорить со мной об этом с глазу на глаз, и тогда ничего этого не произошло бы, я не стала бы настаивать, и класс не оказался бы свидетелем сцены, которой в школе не должно быть места. Мы обе виноваты, но Кристи виновата меньше. Я попрошу у нее прощения.

Попросит прощения?

Он все смотрел на нее. Пирожное с кремом исчезло, девушка поднесла к губам бумажную салфетку, но потом все же не стала вытирать ею рот, а сложила и спрятала в сумочку. А крем с губ аккуратно слизала. Она была очень славная.

– Одна девочка собирает салфетки, – пояснила она, затем, уже другим голосом, добавила: – Просить прощения вообще не позор. Или вы считаете, что извиниться можно только перед взрослым? Через несколько недель она, конечно, сделает этот доклад о мире. Вот увидите, какой хороший доклад сделает Кристина! Очень плохо вы ее воспитали. Просто удивляюсь, как при подобном воспитании она выросла такой умной и милой девочкой. Видно, хороший был материал, если даже взрослые не могли его испортить.

«Неожиданный поворот – теперь я окажусь виноватым», – весело подумал фотограф.

Синие глаза сверкнули из-под темных ресниц.

– Не знаю, какой вы фотограф, но отец вы не из лучших. А между тем вам бы полагалось быть ей за двух родителей сразу. Ну, теперь уж я вам помогу. Но только и вы помогайте мне! Потому что ребенка можно воспитывать лишь заодно. Если вы будете обдавать ее холодом, а я – теплом, она простудится. Она еще очень слабенькая. Не забудьте же!

«Конечно, не забуду, – думал Борош. – И тебя я не забуду, и того, как ты сидишь здесь, смеешься надо мной и объясняешь, объясняешь. И что ты за странное такое создание, я таких еще и не видел».

– Вам с бабушкой, конечно, нелегко. Она была матерью, вы – мужем покойной… Но я не знала ее, и я смогу объяснить девочке то, для чего у вас не найдется слов.

«Объясняй, объясняй! Ты такая славная и, конечно, рука у тебя легкая, так что больно не будет, к чему бы ты ни притронулась. Ты права, нам это трудно, и маме и мне. Ну и потом – ты ведь не знала Жужи».

– Мы не отдадим войне еще одного человека, – сказала Ева Медери. – Если вы не научите девочку смеяться, а будете вечно сидеть вокруг нее с траурными лицами, вздыхать и говорить ей, что она бедная маленькая сиротка, то она станет жалеть себя, и вот посмотрите тогда, каким мрачным станет ваш дом. Растить человека для прошлого нельзя. Можно только для будущего. И жить прошлым тоже нельзя. Это ясно?

– Абсолютно ясно, – кивнул фотограф.

Он хотел рассердиться на нее, но не получилось. Если бы кто-либо другой осмелился хотя бы намеком заговорить об этом, он навсегда отошел бы от этого человека. Но сердиться на эту девушку было невозможно. Она уничтожала уже второе пирожное с кремом.