Доброе лицо зла - Николай Леонов

Да, помогло. По крайней мере на время. Сергей успокоился настолько, что смог связно изложить события второй половины сегодняшнего дня, с четырнадцати до восемнадцати часов. Его собеседник слушал внимательно, не перебивая. Лицо его выражало несколько рассеянное, но доброжелательное внимание. Только не слишком-то доверял Пугачев этой показной доброжелательности!

Сам рассказ о сегодняшней «акции на железной дороге» оказался кратким, как военное донесение, и столь же лишенным эмоций. Какие могут быть красочные подробности? Чего здесь рассусоливать? Все прошло в точном соответствии с планом, никаких осложнений не было.

На первый взгляд. Если и дальше все пойдет как задумано.

А если нет?

О своем внутреннем убеждении в том, что осложнения появятся в самом скором времени, Пугачев распространяться не стал.

– Выходит, можно тебя поздравить? – В тональности вопроса чувствовалась чуть заметная ирония. Этот человек ухитрялся любую фразу произнести так, что создавалось ощущение его неуловимого превосходства. – Точнее, нас. Надеюсь, теперь ты удовлетворен ходом дела? Сто тысяч баксов. И немного же труда для этого потребовалось… Реальная прибыль, неплохая добыча, не так ли, Сергей Юрьевич?

– Можно сказать и так. – Сергей улыбнулся, затушил полускуренную сигарету. Только улыбка получилась какая-то бледноватая. Вымученная. Хорошо, что в зыбком слабом свете, падающем на скамейку из окошка первого этажа, таких деталей не различить.

Он соврал: ни черта не был он доволен! Как раз наоборот.

– Деньги ты привез? – Вопрос прозвучал так, словно ответ на него был совершенно безразличен.

– Нет. Пока решил оставить там, на даче. Я вчерне проверил, сюрпризов вроде бы нет, но ты же сам меня учил, что береженого бог бережет. Номера могли и переписать, этого не проверишь. Я не хотел ехать на встречу с тобой, имея на руках такую явную улику. – Сергей надеялся, что его слова прозвучали убедительно.

Ответная реплика прозвучала насмешливо и небрежно:

– Правильно сделал, одобряю. Осторожность излишней не бывает. Да еще небось опасался ты, Сереженька, что я сто тысяч вульгарно отниму и больше ты их не увидишь… Не щетинься, я шучу. Впрочем, это все мелочи. Важно не то, что клиент заплатил, а то, что он заглотил крючок. Пошел на контакт с нами. С тобой, если быть точным. Как родственный разговор прошел, ты присутствовал?

– Еще бы. Конечно. Все согласно твоим инструкциям. Спокойно и без неожиданностей, недаром репетировали. Правда, Покровский назвал число семьдесят семь и просил дочку его повторить. Она повторила. Зачем ему это понадобилось, я не знаю. В остальном… Нормально прошел разговор. – Здесь Сергей несколько отклонился от истины. Сам разговор Покровского с дочерью и в самом деле прошел без видимых сбоев, но вот до разговора… Было несколько весьма неприятных и скользких моментов, но останавливаться на них Пугачев не спешил. – Завтра в полдень Покровский будет ожидать звонка, ему нужно сообщить номер ячейки и шифр автоматической камеры хранения на Курском вокзале. После чего он заберет оттуда сидишник с твоим… обращением. То-то удивится, когда прослушает!

Теперь уже Пугачев позволил себе слегка иронический смешок. Зря позволил.

В ответ Сергей получил очень холодное:

– А вот это уже совершенно не твое дело! С числом как раз все понятно. Старый трюк – интересно, откуда эта кабинетная крыса о нем знает. Ладно, проехали эту станцию. Поговорим лучше о текущих задачах. Для начала изложи-ка мне подробно сценарий вашего субботнего мероприятия. Много народа участвовать будет?

– Зачем тебе? Что ты к нашей субботней встрече привязался? Нет, немного. Это так, для узкого круга. Но я там должен присутствовать непременно, иначе слухи пойдут. А их и так достаточно. – Пугачев говорил, еле разжимая губы, и взгляд у него стал лихорадочный. – Но почему тебя это так интересует?

– Повторюсь: не твое дело. Слухи, говоришь? Не люблю я слухов! И каков же их источник? Слухи могут дойти до нежелательных ушей… Слухи мы должны пресечь… Самыми решительными мерами. Вот завтра утречком ты мне скажешь, кто больше всего трендит. И о чем…

Странно: обычно немногословный Волчонок завелся чуть ли не на четверть часа. Его разглагольствования о слухах особой новизной не отличались, но Сергей внимал им безмолвно. Ему вдруг показалось, что его бывший комвзвода просто говорит первое, что придет на ум, а сам в это время думает о чем-то неимоверно для него важном. Принимает какое-то решение.

Знать бы, какое!

…Два человека, сидящие сейчас на лавочке в зарослях бузины и тихо разговаривающие о весьма нерядовых вещах, были во многом похожи друг на друга. Не внешне, тут как раз было мало общего. Внутренне. Оба они были крайними и убежденными индивидуалистами.

Индивидуализм, вообще говоря, штука замечательная! Нет, в самом деле. По крайней мере он куда предпочтительнее тупого «коллективизма», который иногда хочется чисто по-русски назвать стадностью. Кто живет стадами и ходит гуртом – известно. Скотина. Скотину доят и стригут, а порой и режут. Кошка, которая «ходит где вздумается и гуляет сама по себе», вызывает если не большую симпатию, то большее уважение. Но индивидуализм хорош – для своего носителя – только тогда, когда он опирается на что-то внешнее: чувство, допустим, любовь или ненависть, некую идею… Масштабы и степень реализуемости идеи безразличны – пусть будет хоть торжество эсперанто во всемирном масштабе или феерический расцвет отечественного футбола.

Если же индивидуализм такой внешней подпорки не имеет, если он направлен только внутрь, то возможны два исхода. Когда такое мировоззрение – бессознательно, конечно же! – исповедует человек недалекий, проще говоря, дурак, и если судьба будет к этому человеку хоть чуточку благосклонна – все в порядке! Дурак будет жить да радоваться и сойдет в могилу счастливейшим из смертных. А вот если подобный строй мыслей отличает человека умного, да еще с фантазией, – пиши пропало! Такой либо свихнется рано или поздно, либо начнет со временем прикидывать, как бы к какому-нибудь крюку половчее веревочку пристроить… Но это в том случае, если у него совесть имеется, хотя бы в зачатке. А если нет? Тогда он превратится в холодного и жестокого циника, оголтело отрицающего все законы – и божеские, и человеческие.

Тот, кого Сергей Пугачев привычно называл Волчонком, отличался еще одной особенностью характера. Он относился к натурам, которым жизненно необходимо ощущать свое превосходство над другими людьми, безразлично в чем – в злых делах или в добрых. Да и не различают они таких этических нюансов, плевать хотели на добро и зло, эти понятия в их мировоззрении более чем относительны. Абсолютной же ценностью является категория успеха. Только понимаемая, опять же, очень специфически.

Это не примитивные честолюбцы, внешние проявления успеха: слава, внимание масс-медиа, толпы восторженных поклонников, публичные почести, регалии с побрякушками и все прочее в том же духе – им безразличны.

Нет! Для них важна только самооценка, а до того, что думают о них другие, они снисходить не желают. Зато ради того, чтобы доказать самим себе собственную уникальность, убедиться в своем превосходстве над серой массой человеческого стада, они могут пойти на все. Для индивидуалиста такого пошиба все средства хороши!

Бывает, что среди них встречаются совсем особые характеры, люди, которых завораживает и притягивает смертельная опасность, любители поиграть ва-банк с костлявой. Жизнь? Не столь уж дорого она стоит, чтобы трястись над ней жалким скрягой. Ее всегда можно поставить на карту. А чужие жизни вовсе ценности не имеют. Ни-ка-кой.

…Человек, который душным июньским вечером разговаривал с Сергеем Пугачевым, всегда находился в плену одной мысли: пробиться! Пробиться на самый верх, безразлично, какими путями и способами. Доказать себе: я это могу, и ничто на свете меня не остановит.

Но его останавливали! Сбивали на самом взлете, подшибали крылья. Кто? Люди и… обстоятельства. Так закончилась, толком не начавшись, его военная карьера, а ведь каких высот он мог достичь! Ему нравилось воевать. Очень нравилось. Убийство не вызывало в нем отвращения. Скорее наоборот.

Он прекрасно помнил тот день, когда, проводя «зачистку» одного из чеченских сел, он непростительно увлекся, не сладил с азартом вседозволенности, опьянел от крови. Он тогда ощущал себя карающим богом, и до чего же это было приятно, как кружило голову! А то, что его самого могли в любой момент убить, лишь придавало волшебному чувству всемогущества, абсолютной свободы особую остроту. Дрожащий в руках «АКМС», тела, валящиеся под ноги бескостными сломанными куклами, крики метавшихся в панике людей, их выпученные в безумном ужасе глаза, стоны раненых, пятна свежей крови на стенах, ее острый запах, мешающийся с тухлятиной сгоревшего пороха и дымом пожаров… И восхитительное согласие с самим собой. Момент истины, за который ничего не жалко. Мало кому дается возможность заглянуть в эти потаенные глубины. Тех, кто после такого откровения сохраняет здравый ум, еще меньше.