Идеальный шпион - Джон Ле Карре

И Раем был даже тот миг, когда Рик запузырил новехонький футбольный мяч прямо в нежное личико Пима, и казалось тогда, все «бентли» на свете ударили тебя своими развороченными внутренностями: тот же запах кожи на головокружительной скорости. Когда он очнулся, над ним на коленях стояла Дороти и, зажав в зубах платок, причитала: «О Господи, не надо, не надо, Господи!» — потому что все вокруг было залито кровью. Мяч лишь рассек кожу на лбу, но Дороти все уверяла, что он вдавил в глазницу глаз и что теперь так и останется. Эта трусиха так испугалась крови, что не смогла ее вытереть, и вместо нее этим пришлось заняться Липси, и Липси бесстрашно оказала помощь мне, как оказывала ее всем покалеченным зверькам и птицам. Я и потом не встречал женщины с такими нежными, чуткими руками. А теперь думаю, что был ценим ею именно в таком качестве — как предмет ее заботы, ласки, кого ей можно защищать и оберегать, когда все другое у нее отнято. Я для нее был лучом надежды и любви в той позолоченной клетке, куда поместил ее Рик.

В Раю, когда Рик находился дома, ночи не существовало и никто до утра не ложился, кроме Дороти, добровольно выбравшей себе «при дворе» роль Спящей Красавицы. Пим мог включиться в празднество в любое время, когда бы он того ни пожелал, они всегда были тут: и Рик, и Сид, и Морри Вашингтон, и Перси Лофт, и мистер Маспоул, и Липси, и жокеи среди груды денег на полу ищут перепрыгнувший через жестяную стенку шарик рулетки, а свысока за ними всеми наблюдает «дедушка Ти-Пи» при полном параде, потому что портрет его тоже был неотъемлемой частью всех этих домов. И я вижу, как все мы танцуем под граммофон и рассказываем анекдоты про шимпанзе по кличке Крошка Одри, и все хохочут над шутками, совершенно недоступными пониманию Пима, но он хохочет громче всех, потому что он хочет слыть весельчаком и тоже научиться рассказывать смешные истории и копировать всех, радуя своими талантами друзей. В Раю все любили друг друга, и однажды Пим видел Липси на коленях у Рика, а в другой раз она танцевала с ним, прижавшись щекой к его щеке, в зубах у него была сигара, и, прикрыв глаза, он мурлыкал «Под сводами». И как было жаль, что Дороти опять так устала, что не может надеть кружевной пеньюар с оборочками, который купил ей Рик (розовый — Дороти, белый — Липси), и спуститься вниз, чтобы повеселиться вместе со всеми. Но чем громче звал ее снизу Рик, тем глубже был ее сон, как это понял Пим, посланный Риком к ней, чтобы уговорить ее спуститься. Он постучал, но не услышал ответа. Он прокрался на цыпочках к изголовью необъятной кровати и, дотронувшись до щеки Дороти, коснулся чего-то, что поначалу принял за паутину. Он окликнул Дороти, сначала шепотом, потом громко — но безуспешно. «Дороти спит и во сне плачет» — так доложил он, спустившись вниз. Но наутро все опять было чудесно, потому что все втроем они лежали в кровати, и Рик был в середине, и Пиму позволили протиснуться между ними, чтобы очутиться рядом с Липси, и Дороти спустилась вниз приготовить гренки, и Липси прижала его к себе с видом серьезным и озабоченным, что было, как я теперь думаю, своеобразной формой раскаяния, способом выразить сожаление о своей слабости и своем увлечении, и желанием загладить все заботой обо мне.

Рику случалось в Раю бушевать и сердиться, но никогда — на Пима. На меня он ни разу не повысил голоса, и без того власть его была сильна, а любовь — и того сильнее. Он мог бушевать, распекая Дороти, или льстиво упрашивать ее, остерегая от чего-то непонятного Пиму. Не однажды он буквально силой тащил ее к телефону, заставляя говорить с дядей Мейкписом, или очередным лавочником, или еще с кем-то, так или иначе угрожавшим нашему благополучию, когда только Дороти была в состоянии все уладить, потому что Липси отказывалась делать это, а если бы и не отказывалась, ей помешал бы ее акцент: по-моему, именно тогда Пим услыхал впервые фамилию Уэнтворт, потому что, помнится, Дороти держала меня для храбрости за руку, уверяя миссис Уэнтворт, что с деньгами будет все в порядке, только не надо так торопиться. И фамилия Уэнтворт с самого начала показалась Пиму отвратительной. Она воплощала страх и гибель.

— Кто такой Уэнтворт? — спросил Пим у Липси, и впервые она велела ему замолчать.

И я помню, что Дороти знала по именам всех телефонисток на коммутаторе, знала их мужей и женихов и в какой школе у кого дети, потому что, оставаясь вдвоем с Пимом и зябко кутаясь в свой пуловер ангорской шерсти, она поднимала трубку белого телефонного аппарата, чтобы всласть поболтать с ними; казалось, мир бесплотных голосов приносит ей утешение. Рик сердился, распекая Липси, когда она возражала ему, и теперь я думаю, что возражала она все чаще по мере моего взросления. А иногда он бушевал, распекая Дороти и Липси одновременно, пока ссору не заглаживала их широкая постель, где Пим лакомился гренками, капая маслом на розовые простыни. Но никто не обижал Пима, не доводил его до слез. Думаю, уже тогда Пим догадался, что Рик сравнивал свои отношения с женщинами с тем чувством, что он испытывал к Пиму, и сравнения эти были не в пользу женщин. Иногда Рик брал Дороти и Липси на каток. Сам он надевал тогда фрак и белый галстук, а Дороти и Липси, одетые как клоуны, держали его за руки, не поднимая глаз друг на друга.

* * *

Падение произошло во тьме. Мы все чаще переезжали из дома в дом, совершая головокружительное восхождение по лестнице успеха на местном рынке недвижимости, и тогдашний дворец наш располагался на холме. Были темные зимние сумерки перед Рождеством. Пим вместе с Липси делал украшения из бумаги, и мне кажется, что, сумей я отыскать этот дом теперь, я нашел бы эти украшения там, где мы их повесили, — звезды Давида и Вифлеемские звезды — Липси четко объяснила мне, в чем их отличия, — мерцающие в огромных пустых залах. Сперва в просторной детской Пима погасли лампы и электрокамин, затем встала его новехонькая электрическая с десятью путями железная дорога от Хорнби, потом, слабо вскрикнув, куда-то исчезла Липси. Пим спустился вниз и приоткрыл ореховую дверцу роскошного и тоже новехонького бара. Зеркальная внутренность бара не осветилась, не зазвучала мелодия «Кто на кухне с Диной».

Внезапно во всем доме все вышло из строя, кроме часов-барометра. Пим бросился на кухню. Там не было ни кухарки, ни мистера Роли, садовника, чьи дети вечно таскали у Пима его игрушки, за что на них не надо было сердиться, потому что «бедняжки не получили в жизни всего того, что получил ты». Он опять бросился наверх и, дрожа от холода, сделал быструю пробежку по длинным коридорам, взывая: «Липси! Липси!» — но никто не откликнулся. Через цветные оконные стекла Рик разглядел на подъездной аллее в саду черные автомобили, но не «бентли», а два полицейских «уолсли». За рулем каждой из двух машин сидели люди в полицейских фуражках с острыми козырьками. А другие люди в коричневых плащах, стоя возле машин, беседовали с мистером Роли в то время, как кухарка рядом то и дело хваталась за носовой платок и заламывала руки, как дама в пантомиме «Веселые клоуны» в цирке, куда Рик возил свой «двор» всего неделей раньше. Осаждаемым со всех сторон ничего не остается, как лезть вверх, теперь я это знаю и могу понять реакцию Пима, со всех ног устремившегося по узкой лестнице на чердак. Там он обнаружил встрепанного Рика; вокруг него на полу валялись разбросанные папки и бумаги, которые тот торопливо засовывал в ветхий, облупленный металлический шкаф — шкафа этого Пим, обследуя дом, никогда раньше не видел.

— Сломалось электричество, Липси боится, в доме полиция, они арестовали мистера Роли! — на едином дыхании выпалил Пим.

Он повторил это несколько раз, все громче и громче, так как новости были крайне важными. Но Рик не слышал его. Он метался между папками и шкафом, загружая ящики. Тогда Пим, подойдя, изо всех сил ткнул его в предплечье, в его мягкую часть, выше того места, где руку стягивала стальная пружинка, придерживавшая рукав шелковой рубашки. Рик резко обернулся, рука его дернулась, словно собираясь нанести ответный удар, причем лицо его было таким же, как у мистера Роли, когда тот делал последнее усилие, чтобы расколоть полено — мокрое, натужно-красное лицо. Быстрым движением он присел на корточки, ухватив Пима за плечи своими толстыми ручищами. В испуганных глазах его стояли слезы, а сам он, словно не догадываясь об этом, заговорил голосом строгим и ровным:

— Больше никогда не бей меня, сынок. Когда я предстану перед судом, которого никто из нас не избегнет, Господь рассудит по справедливости, хорошо ли я с тобой обращался, уж ты не сомневайся!

— Почему приехала полиция?

— У твоего старикана временные трудности с платежами, и придется заняться ликвидацией. А теперь не мешайся и будь другом, подержи дверь в чулан.

Чулан находился в углу, за кучами старой одежды и прочего чердачного хлама. Пим ухитрился пробраться к двери и распахнуть ее. Рик с грохотом задвигал в шкаф все ящики по очереди. Заперев замок, он ухватил Пима за руку и всунул ключ в самую глубину его брючного кармана; карман был маленький, с шерстистой подкладкой, в нем насилу мог уместиться этот ключ вместе с маленьким пакетиком конфет.