Очень хотелось солнца - Мария Александровна Аверина

Он же, в темноте слушая ее мерное дыхание как музыку и уже проваливаясь в сон, краешком сознания неизменно ловил наполняющее его блаженное чувство полного душевного покоя.

Покоя, которого ему так не хватало в последний месяц.

Николай сел на кровати… Нет, пожалуй, тут он спать все же не в состоянии, иначе и без того сосущая под ложечкой тоска будет только нарастать…

Босыми ногами нашарил ботинки, которые так и не сменил на тапки, вернувшись в квартиру, и побрел в них в отцовскую комнату…

По окнам теперь лупил снег с дождем. Николай вдруг подумал о том, что скоро Новый год, что хорошо бы его встретить со своими в деревне и тут же – запахом счастья! – остро ощутил аромат хвои и мандаринов и одновременно острый приступ раздражения – у него не было ни копейки… И даже если представить, что два часа в электричке проедет без приключений «зайцем» и пройдет потом три километра пешком, не тормозя попутки, яви́ться к Анютке с пустыми руками он просто не мог…

– Черт… надо где-то раздобыть хоть немного денег…

Невозможность достать хотя бы сколько-нибудь так травила ему душу, что следующие за этим днем две недели работал буквально запоем. Вчерне окончив теоретическую часть, начал намечать план экспериментов, подолгу обдумывая каждый и, за невозможностью их провести, описывая ход и предполагаемые варианты результатов. Эксперименты граничили с безумием, и он хорошо сознавал, что вряд ли кто-либо разрешит провести их так, как ему хотелось… Но поскольку запрещать работу его воображения было некому, а с собой Николай изначально договорился о том, что выложит на бумагу все самые смелые и невозможные свои фантазии, а уж потом будет думать, как их воплотить, то работал с наслаждением. Здесь он был в своей стихии, здесь его душевное равновесие восстанавливалось предчувствием успеха, исследовательский азарт толкал на все более смелые предположения, а опыт… опыт подсказывал, что все это не пустые фантазии…

Эх, обсудить бы еще кое-что с Ленкой… Сесть на кухне за ночным чаем, как бывало, когда они, споря, подчас доходили до ругани… Ибо Ленка никогда ничего не видела его глазами. Внимательно выслушав все его доводы, она презрительно начинала щурить изумрудные глаза и задавала вопрос. Вопрос, который переворачивал все, что было выношено и обдумано, вверх тормашками. Николай начинал горячиться, спорить, доказывать и даже иногда кричать. Но странным образом, чем больше он, в ярости разрывая бумагу карандашом, писал и показывал написанное молчащей Ленке, тем больше был ей благодарен. Потому что ее неожиданный взгляд на проблему – с той стороны, о которой и вовсе не думал! – на самом деле обогащал то, что сделано, углублял теорию и наводил на новые мысли.

Но… с Ленкой поговорить тоже было невозможно. Звонила она редко – автомат в деревне хоть и имелся, но – традиционно, сколько бы его ни чинили! – без трубки, и совершенно невозможно было застать тот краткий миг, когда эта громоздкая бронированная махина хотя бы несколько минут была приспособлена к «позвонить». Точно так же, как невозможно было установить, кто, когда и, главное, для чего срезал каждый раз эту самую трубку.

А домашний телефон был на всю деревню только в одном доме – у мрачноватого, высохшего, не слишком приветливого местного жителя, бывшего директора колхоза, вдовца. И хотя утратил он свое статусное положение довольно давно, атавизм сановной привычки держать людей «на расстоянии вытянутой руки» остался, и о него то и дело ранились не только односельчане, но и вполне благополучные московские дачники, которые сами могли по части спеси любому дать сто очков вперед.

Звонить он пускал к себе отнюдь не всех. Не все решались под его пронизывающим взглядом из-под черных кустистых бровей осмелиться пролепетать:

– Здравствуйте, Егор Иванович… Не позволите забежать на минутку, в Москву позвонить…

И переждать спокойно ту многозначительную паузу, которая после этого возникала. О чем думал в такие минуты Егор Иванович, никому ведомо не было, как не было ведомо и то, по какому принципу он производил отбор, допуская до своего телефонного аппарата, каждый раз перед звонком любовно протираемого мягкой тряпочкой, одних претендентов и решительно отказывая другим.

– Нет, – чаще всего прерывал паузу сам владелец «узла связи». – Меня дома сегодня не будет… Вишь, на речку собрался…

И совершенно не важно было, что до самого конца дня, когда усаживались куры на насест и односельчане готовились ко сну, Егор Иванович был виден всей деревне в окне своей кухни спокойно попивающим чай – никому не пришло бы в голову попробовать уличить его во лжи. Только тихо и злобно сплетничали о нем у него за спиной, зависая вечерами у чьего-нибудь плетня или у колодца, годами подозревая, что «свел в могилу» он свою жену собственноручно, потому как заболела и умерла она как-то внезапно, стремительно и малопонятно.

И хотя Ленка была единственной на всю деревню персоной, которой Егор Иванович даже мог сказать, проходя: «Давно что-то вы ко мне звонить не заходили…», злоупотреблять своей привилегией и его своеобразным гостеприимством она не любила: стучалась в высокую деревянную дверь Егора Ивановича крайне редко и только в исключительных случаях – например, вызвать «неотложку» неожиданно затемпературившей Аньке или, мучаясь от дурных предчувствий, позвонить матери в Москву: «Как там твое больное сердце…»

За все время их разлуки она звонила всего дважды, и разговоры эти были подлинной мукой. С трудом продираясь сквозь шип, свист, постукивание и поскрипывание в трубке, они, надсаживаясь, обменивались краткими «приличными» вопросами, типа «Как ты?» – «Хорошо!» – «А ты как?» – «Я тоже!» – «Как Анька?» – «Нормально!» – «Как отец?» – «Тоже нормально!» – «Я тебя почти не слышу!» – «Я тоже!» И оба с горечью сознавали, что ограничены во времени, откровенности (Егор Иванович никого и никогда не оставлял наедине со своим «телефонным капиталом») и главное – в слышимости.

От этих разговоров оставались только чувство горечи и раздражение: засуетившись от неожиданности звонка, Николай никогда не успевал прокричать в трубку что-то важное, необходимое, что накопилось у него за все эти однообразные дни. Оставалось острое чувство неудовлетворенности, словно разговаривали не родные люди, а люди, которых судьба зачем-то принудительно свела вместе и обязала, именно обязала, заботиться друг о друге. Он долго потом досадовал на себя за нерасторопность, несообразительность и, главное, за то, что где-то в глубине души понимал: в условиях, когда почти невозможно было разобрать, что говорила Ленка, конечно, не до глубоких обсуждений и переживаний.

И продолжал работать взахлеб, с головой, стараясь ни на что не отвлекаться. В работе глохла тоска по семье, в работе его оставляли тяжелые, гнетущие мысли, забывалось чувство униженности оттого, что он, по сути, заперт в собственной квартире принужденной, непонятно откуда взявшейся