Превращение (сборник) - Кафка Франц

Вместо того чтобы достать с полки все, что необходимо, Блюмфельд сидит неподвижно, устремив взгляд на до сих пор не зажженную трубку. Он весь в напряжении, внезапно сбрасывает оцепенение и рывком поворачивается вместе с креслом. Но шарики тоже не дремлют, их движение подчиняется какому-то неизвестному закону, одновременно с Блюмфельдом они перемещаются на новое место и прячутся за его спиной. Теперь Блюмфельд сидит спиной к столу, в руке все так же не зажженная трубка. Шарики устроились под столом, и, поскольку там лежит ковер, прыжки не так слышны. Это большое достижение; звук сейчас совсем слабый, глухой, и нужно очень внимательно прислушиваться, чтобы его уловить. Но Блюмфельд слышит их прекрасно, все его внимание приковано к шарикам. Теперь появилась надежда, что скоро он их уже больше не услышит. То, что на ковре они производят так мало шума, кажется Блюмфельду большой слабостью шариков. Просто нужно подсунуть им ковер, лучше два, и они уже почти бессильны. Но конечно, это только временная мера — само существование шариков намекало на некую власть.

Вот когда Блюмфельду пригодилась бы собака, молодой веселый зверь быстро справился бы с шариками; он представляет себе, как пес гоняется за ними, сшибает их лапами, катает по комнате — и вот они уже у него в пасти. Не исключено все же, что Блюмфельд в ближайшее время заведет себе собаку.

Пока же шарикам следует опасаться одного только Блюмфельда, а у него нет сейчас настроения заниматься их уничтожением, хотя, возможно, это от недостатка решительности. Человек пришел с работы усталый, для него сейчас главное — покой. И надо же — такой сюрприз. Только теперь Блюмфельд чувствует, как устал. Конечно, он покончит с этими шариками, и в самое ближайшее время, но только не сейчас, скорее всего завтра. Впрочем, если сохранять объективность, шарики ведут себя вполне прилично. Они, например, могли бы время от времени выпрыгивать вперед, показываться ему и прятаться назад на свое место, могли бы прыгать выше, стучать о крышку стола, компенсируя таким образом ущерб от заглушающего действия ковра. Но они этого не делают, не хотят излишне раздражать Блюмфельда, они явно ограничивают свои действия самым необходимым.

Однако и этого достаточно, чтобы отравить Блюмфельду вечер. Выдержав несколько минут такого сидения, он подумывает, не пойти ли спать. Дело еще и в том, что здесь он не может закурить, так как оставил спички на ночном столике. Значит, надо вставать, брать спички, но если уж он доберется до ночного столика, то не лучше ли остаться там и лечь в постель. Есть и еще одна тайная мысль, он надеется, что шарики, слепо подчиняясь закону, предписывающему им держаться у него за спиной, прыгнут на кровать, и когда он будет ложиться, то волей-неволей раздавит их. Мысль, что обломки шариков тоже могут прыгать, он отбрасывает. И сверхъестественное должно иметь какие-то границы. Целые шарики прыгают и в обычной жизни. Правда, не бесконечно, а вот обломки не прыгают никогда, значит, и здесь не должны.

— Пошли! — приглашает Блюмфельд, эти рассуждения привели его чуть ли не в озорное настроение, и с шариками за спиной он направляется к своей кровати. Надежды его, похоже, сбываются, потому что, как только он нарочно вплотную подходит к кровати, один шарик тотчас вспрыгивает на нее. Но далее происходит нечто неожиданное: второй шарик забирается под кровать. Того, что шарики могут прыгать и под кровать, Блюмфельд никак не ожидал. Он возмущен поведением второго, хотя и понимает, что несправедлив к нему; прыгая под кроватью, шарик, возможно, выполняет свою задачу даже лучше, чем тот, что наверху. Теперь самое главное — где они в конце концов окажутся. Блюмфельд не верит, что они смогут долго существовать раздельно. И действительно, через несколько секунд нижний шарик тоже вспрыгивает на кровать. Ну, теперь они попались. Окрыленный, Блюмфельд сбрасывает шлафрок и собирается броситься в постель. Но второй шар неожиданно прыгает снова под кровать. Разочарование слишком велико. Блюмфельд сразу скисает. Вероятно, шарик вылез наверх, только чтобы осмотреться, и ему там не понравилось. Теперь вот второй за ним последовал и, конечно, тоже останется внизу — там ведь гораздо лучше. Ну, теперь эти барабанщики будут прыгать подо мной всю ночь, — сжав зубы, Блюмфельд сокрушенно качает головой.

Ему становится нестерпимо грустно, хотя чем это шарики могут ночью ему помешать, честно говоря, он не знает. Сон у него превосходный, и столь слабые звуки его не в состоянии нарушить. Но чтобы быть совершенно спокойным, он берет два коврика, в соответствии с уже приобретенным опытом подсовывает их под кровать. Как будто у него там маленькая собачка, и он старается, чтобы ей было помягче. Шарики, видно, тоже устали и хотят спать, прыжки их постепенно затихают. Блюмфельд становится перед кроватью на колени и светит вниз ночником; мгновениями ему кажется, что шарики просто лежат на ковре, так медленно и лениво они движутся. Вот они снова начинают подниматься, как им и положено. Не исключено, что, заглянув рано утром под кровать, Блюмфельд обнаружит просто два тихих, невинных детских шарика.

Но они даже и до утра не дотягивают, стоит только Блюмфельду улечься в постель, и он их уже больше не слышит. Он напряженно вслушивается, даже свешивается с кровати — ни звука. Вряд ли это коврики дали такой сильный эффект, единственное объяснение — шарики больше не прыгают. Либо у них не получается оттолкнуться как следует от мягкой поверхности, и потому шарики временно прекратили прыжки, либо, что более вероятно, они уже никогда больше не будут прыгать. Можно, конечно, встать и посмотреть, как они себя поведут, но, довольный тем, что наконец наступила тишина, Блюмфельд остается в постели; он не хочет даже взглядом беспокоить затихшие шарики. Решив, что на сегодня он легко может отказаться от трубки, Блюмфельд мгновенно засыпает.

Однако ж в покое его не оставляют, и хоть спит он, как обычно, без сновидений, сном это не назовешь. Каждую минуту ему кажется, что кто-то стучит в дверь. Он знает точно, на самом деле никто к нему не стучит, да и кто станет ночью беспокоить одинокого холостяка. И все же каждый раз он вскакивает и несколько секунд смотрит на дверь — рот раскрыт, глаза выпучены, на влажном лбу слипшиеся пряди волос. Блюмфельд пробует считать, сколько раз его так разбудили, но раздавленный чудовищной цифрой, которая у него получается, впадает в беспамятство и в какой уже раз снова проваливается в сон. Ему кажется, что он знает, откуда доносится этот стук, что дверь тут ни при чем, стучат где-то совсем в другом месте, но, охваченный сном, он никак не может вспомнить, на чем основывается это знание. Несомненно одно: прежде чем рождается сильный стук, сначала где-то скапливается множество отвратительных крошечных ударчиков. Их бы он еще вытерпел, эту мерзкую дробь, если бы можно было избежать стука, но слишком поздно, он уже бессилен что-либо изменить, время упущено, теперь ему только и остается, что зевать. Блюмфельд даже слова произнести не в состоянии, в ярости он зарывается лицом в подушки. Так проходит ночь.

Утром его будит стук в дверь, явилась служанка, этот робкий стук Блюмфельд встречает вздохом облегчения, а ведь прежде он постоянно жаловался, что услышать ее невозможно, он уже собирается крикнуть: войдите! — как слышит другой, хоть и слабый, но вполне воинственный стук. Это шарики под кроватью. Неужели они проснулись, неужели всю ночь в отличие от него только копили силы. — Одну минуту! — кричит Блюмфельд служанке, вскакивает с постели, но делает это с оглядкой, так, чтобы шарики оставались у него сзади. Держась по-прежнему к ним спиной, он ложится на пол, повернув набок голову, заглядывает под кровать и едва удерживается от ругательств. Как дети, которые во сне сбрасывают мешающее им одеяло, шарики своими мелкими не прекращавшимися всю ночь прыжками сдвинули коврики и снова освободили для себя паркет, чтобы стучать, как и раньше. — А ну быстро на коврик, — зло бросает Блюмфельд и, только когда шарики, попав на ковер, снова затихают, впускает служанку. И пока эта толстая, тупая, с негнущейся спиной женщина ставит на стол завтрак, тратя на это отмеренное количество движений, Блюмфельд в шлафроке неподвижно стоит у кровати, чтобы удержать шарики внизу. Глаза его устремлены на служанку — не заметила ли она чего-нибудь. При ее глухоте это весьма маловероятно, и все-таки ему кажется, что старуха специально так долго копается, натыкается на мебель, то и дело прислушивается, высоко поднимая брови. Но он решает, что это надо отнести на счет его раздраженного состояния, естественного после бессонной ночи; сегодня она поворачивается даже медленнее обычного, не спеша собирает одежду Блюмфельда, сапоги и выносит из комнаты в коридор. Долго не показывается, слышны лишь равномерные звуки щетки, которой она чистит одежду. И все это время Блюмфельд вынужден сидеть на постели, он не может двинуться с места, если не хочет потянуть за собой шары; кофе, который он так любит пить горячим, остывает, ему остается только смотреть на спущенные шторы, за которыми начинается серый день. Наконец служанка закончила, она желает ему доброго утра и собирается уходить. Но перед тем как удалиться окончательно, она задерживается у дверей, жует губы, бросает на Блюмфельда долгие взгляды. Блюмфельд хочет спросить, в чем дело, но тут служанка наконец-то исчезает. Больше всего на свете Блюмфельду сейчас бы хотелось распахнуть дверь и крикнуть ей вслед, какая она глупая, старая и тупая баба. Но когда он спрашивает себя, чем же все-таки она виновата, в голову приходит только одно — она наверняка ничего не заметила, но зачем-то делала вид, что заметила. Как же путаются его мысли! И это только после одной бессонной ночи! Плохому же сну он видит объяснение в том, что вчера вечером отступил от своих привычек, не курил трубку, не пил наливки. Значит, когда я не курю и не пью, то плохо сплю — таков результат его размышлений.