Массажист - Михаил Ахманов

Портрет жены размещался между двумя полотнами с изображением моря и скал под Симеизом. Лето шестьдесят седьмого, напоминание о медовом месяце; им было по двадцать два, когда они решили пожениться, и Глухов, молодой лейтенант, добыл путевки на турбазу. Он даже помнил, сколько это стоило, в какой палатке они жили, и как обнимались ночью на узком деревянном топчане, и как шептала Вера – тише, милый, тише… Губы у нее были сухие, упругие, горячие…

Он поглядел на верин портрет и улыбнулся. Жена улыбнулась ему. Совсем молодая, темноглазая; ветер развевает волосы, лицо – в пол-оборота, изящный носик поднят, у губ – решительные складочки… Она была человеком твердым, из тех, что знают, чего хотят – и, зная, всегда добиваются своего. Она говорила Глебову: у сильной армии – крепкий тыл… И еще говорила: ты за мной – как за каменной стеной… Но пришел срок, неведомо кем отмеренный и обозначенный, и стена рухнула…

Они прожили вместе восемнадцать лет, но Ян Глебович считал, что вдвое больше, имея к тому все основания. В четыре года мать привела его в детский садик – а был он тогда пухлым домашним мальчонкой, даже не Яном, а Янчиком, из тех Янчиков и Сергунек, которым Коляны да Петьки всегда устраивали «темную». Устроили и ему, но тут появилась девчонка (косички – крысиные хвостики, колени исцарапаны, под глазом – синяк) и показала обидчикам пятый угол. Песочница, где случилась схватка, напоминала арену для боя быков: носы были расквашены, песочные замки – растоптаны, рога – обломаны, и все закончилось полной победой и ревом яновых супротивников. А девчонка, схватив его за руку, заявила: мой мальчик!.. не тронь, кому жизнь дорога!.. И не трогали пару лет, а там уж Янчик подрос, превратился в Яна и научился драться. Но заниматься этим не любил, особенно один; вот с Верочкой – другое дело, хоть против тысячи вдвоем!

Глухов вздохнул, опять улыбнулся портрету и прошептал:

– Зачем?.. Зачем ты меня покинула? Зачем?..

Жена все так же молча улыбалась в ответ. Не девочка-косички– крысиный-хвостик, а юная женщина, полная сил, любимая, любящая. Отблеск счастья лежал на ее лице – счастья и неведенья боли и бед, приуготовленных судьбой. И это утешало Глухова. Хотя бы иногда.

Вера покинула его, но Любовь и Надежда были еще живы. Несмотря на свою профессию, где труп со свалки или горло, вскрытое от уха до уха, считались рядовым эпизодом, Глухов любил людей и надеялся, большинство из них – не разбойники, не насильники и не отъявленные мерзавцы. Что же касается мерзавцев, то с ними он мог воевать и делал это не без успеха, так как они являлись понятным и поддающимся искоренению злом. В отличие от рака, инфаркта и инсульта.

Он послал портрету Веры воздушный поцелуй и вышел из студии в прихожую, к телефону. Неторопливо, по памяти, принялся нажимать на клавиши, вслушиваясь в четкие быстрые щелчки. Потом раздался гудок, второй, третий, четвертый; трубку подняли, и женский голос произнес:

– Квартира Орловых. Слушаю! Говорите!

– Елена? Это Ян Глебович, – сказал Глухов, разглядывая висевшие над телефоном часы. – Простите, что беспокою вас. Да еще в такое позднее время…

– Могли бы и попозже позвонить, – язвительным тоном произнесла Орлова. – Мы вам всегда рады, и ночью, и днем. А если вы деньги наши найдете, так будем просто счастливы.

– Денег я пока что не нашел, – со вздохом признался Глухов.

– Не в деньгах счастье, Елена Ивановна, в доверии. Взять хотя бы нас с вами… Я вам почти что верю. Процентов так на девяносто пять. А хотелось бы на все сто. Тогда я буду в полной определенности, что мы с капитаном Суладзе ищем не ветер в поле.

– Несколько тысяч долларов – это, по-вашему, ветер?

– Конечно, нет. Если деньги – не мираж, не плод воображения. Мне ведь и эту версию нужно учесть. Про деньги я знаю с ваших слов, со слов вашего мужа, а какая словам цена, если не доверяешь заявителю?

– Так вы нам все-таки не верите? – Трубка в руке Глухова начала хрипеть и раскаляться. – Считаете нас проходимцами? Антона – жуликом, меня – лгуньей? Или склочной бабой, у которой от жадности крыша поехала? Так я могу справку из психдипансера принести. О полной своей вменяемости.

Глухов представил, как на щеках Елены вспыхнули алые пятна, и примирительно произнес:

– Не надо справок, давайте лучше порассуждаем. Справка – она ведь логики не заменяет… Судите сами: вы получили наследство, квартиру с обстановкой, драгоценности и кое-какие деньги – всего, в стоимостном выражении, тысяч на пятьдесят. Разумеется, в долларах… Ну, заплатите налоги, соберете справки, то да се… Но, как ни считай, этих денег вам хватит лет на двадцать безбедной жизни. А если вывезти их за рубеж и положить в надежный банк, на депозит, так и того побольше. Я прав?

В трубке пискнуло, и Ян Глебович счел это знаком согласия.

– В такой ситуации не всякий стал бы качать права и утверждать, что его, наследника, обобрали. Пусть чего-то не досчитался, зато квартира в целости, мебель и хрусталь… Пятьдесят тысяч, как-никак, крупная сумма! Но – в России… В других краях – не так уж много, Елена Ивановна. В тех краях каждый грош пригодится… то есть цент… Вот вам и мотивация для наследника. Раз имеет он планы отъехать за рубеж, то будет биться за каждый доллар, а если что пропало – из всех сыщиков кишки повытянет, чтобы искали и нашли. И это мне понятно. Есть мотив, я принимаюсь за розыски и не считаю заявителя склочником и проходимцем, не говоря уж о крыше… Вам моя мысль ясна, Елена Ивановна?

На этот раз в трубке ничего не пищало, и Глухов, немного подождав, спросил:

– Почему вы мне не сказали, что собираетесь в Канаду?

– Собираемся, – непривычно тихо промолвила Орлова. – А почему не сказала… Нужно ли вам это объяснить, Ян Глебович? Зачем?

– Затем, что я хотел бы послушать это объяснение. Вы ведь библиотекарь, Лена? Вы много читаете, так? И вам понятно, что в словах, в речах и текстах, в разговорах проявляется нрав человека, и скрыть его не удавалось никому, даже патологическим лгунам. Можете мне ничего не говорить, дело ваше, ваше право… Но если объяснитесь, лишним это не окажется. Хотя бы потому, что я, зная ваши мотивы, буду испытывать к вам доверие.

– Странные речи вы ведете… – пробормотала Орлова. – Странные… В милиции так не говорят. Особенно в ваших чинах…

– Считайте, что я нетипичный милицейский чин, – предложил Глухов. – А был бы типичный, так ходил бы в чинах повыше.

– Хотите сказать, что нам с Антоном повезло?

– Нет, не хочу. Я ведь не обещал возвратить ваши деньги, я сказал, что найду похитителя… Или убийцу, – добавил Ян Глебович после краткой паузы.

Елена тоже помолчала. Он слышал в трубке ее неровное взволнованное дыхание. Потом раздался голос, непривычно тихий и будто бы смущенный.

– Понимаете, Ян Глебович… Вы могли подумать, что мы ждали ее смерти… ждали с нетерпением, когда Нина Артемьевна умрет… – Ее голос вдруг окреп, в нем прорезались решительные нотки. – Наверное, все-таки ждали, хоть между мной и Антоном об этом не говорилось. Но не желали ей смерти! Клянусь вам, не желали! Конечно, теперь мы можем все продать, уехать и купить там домик… хоть какое-то жилье… купить благодаря наследству… Но мы бы еще подождали, Ян Глебович… честное слово… ведь торопить чужую смерть – грех… Мы виноваты лишь в одном – в том, что оказывали Нине Артемьевне меньше внимания и заботы, чем полагалось бы… Только в этом, клянусь!

Глухов немного подождал, но исповедь, кажется, была закончена.

– Вот вы сказали: все продать и уехать, – произнес он, поглядывая на верин портрет, улыбавшийся ему из студии. – А стоит ли уезжать, Леночка? Для вас с Антоном другой родины не будет. Хоть с кембриджким сертификатом, хоть с оксфордским… Вы это понимаете?

– Понимаю, – глухо пробормотала Елена, – понимаю, Ян Глебович… А детям что делать? Гнить в этой параше? Не хочу им такой судьбы! Не хочу! Нет уж, введут меня в наследство через полгода, все продадим и уедем к чертям собачьим. Мы уже заявление подали…

– Ну, что ж, – сказал Глухов, – в добрый путь. Больше у меня нет к вам вопросов, Лена. Постараюсь сделать что смогу.

– Спасибо, Ян Глебович.

Запищали короткие гудки отбоя. Глухов положил трубку, вернулся в студию и снова уселся на диван, напротив портрета Веры. Разные мысли кружились в его голове. О людях, что покидают могилы близких, бегут с родины, забывая и корень свой, и род, и язык; о родине, что впрямь напоминала выгребную яму, залитую половодьем, где все вонючее и мерзкое всплывает кверху, и не у всех хватает сил дождаться, когда фекалии осядут или перегорят в компост; об одиночестве, грозящем беглецам – ибо всякий беглец когда-нибудь состарится и хлебнет его полной мерой, что на родине, что на чужбине. И хоть жизнь в чужих краях богаче и слаще, да одиночество горше…

Затем мысли Глухова обратились к иным предметам, не столь печальным и расплывчатым, имевшим отношение к работе. Он выяснил, откуда пришло к Саркисову оборудование – не просто из Красноярска, а из научного центра, где, вероятно, трудились толковые биохимики. Их полагалось допросить, и Глухов направил письмо в Красноярское УВД, чтобы допрос провели и сообщили о результатах. Прежде он сделал бы это сам, но при нынешней скудости командировочных фондов что Красноярск, что Венера с Марсом были недосягаемы. Что же касается Петербурга, то дело и тут продвигалось, пухло и ширилось; в нем возникали новые версии и фигуранты, чиновники из мэрии, предприниматели, торговцы, а за спинами их маячили другие личности, посолидней, из так называемых «властных структур». Подобравшись к заводу «Аюдаг», Глухов выяснил, что у его директора, Мосолова Нила Петрович, есть какие-то планы насчет производства лекарств, а также имеется братец Виктор, коему принадлежит роскошное оздоровительное заведение на Петроградской стороне. Был у них еще и третий родич, кузен и депутат в Законодательном Собрании, а его супруга, дама деловая, возглавляла сеть коммерческих аптек – и, по предварительным сведениям, у нее меж пальцев даже пакетик аспирина не проскакивал. Тем более, дорогие антиаллергенные лекарства! А если б погибший Саркисов производил их тоннами – или хотя бы килограммами – были б они ценой дешевле, что сказалось бы на коммерции кузеновой супруги не наилучшим образом.