Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– С таким же успехом можно именовать фекалии «постедой».
– Без пошлостей! Я попросю-ка.
– Во главу угла элитарной литературы поставлена формальная оригинальность и высокая степень трансформации реальности – на базе учета и переработки литературы предшествующей. Так проявляется высокая степень мастерства – так умелец пишет письмо на срезе рисового зерна.
– И так исчезает прицел на мысль, чувство, блеск и создание нового своего мира. По сути, вся «элитка» – это римейк, сиквел. Это переставляют мебель и переклеивают обои в доме, уже созданном до тебя и обжитом жильцами.
– Все сферы в XX веке дробились и специализировались. Элитарная литература – для профессионалов, знатоков и любителей: они ловили кайф на том, как это сделано. Расширение возможностей.
– Креативности в ней нет. Нет героев, бунтов, высоких трагедий – и комедий кстати тоже. И вообще писать занудно и невнятно гораздо легче, чем увлекательно, мощно и просто.
– Шекспиром быть не могу, Трифоновым не соблаговолю: я – модернист.
– Пусть цветут десять тысяч цветов. Но зачем объявлять вывих неповторимой индивидуальностью походки?
– Увы: модернистский балет как бы оригинален и сложен, свеж относительно классического – а по сути примитивнее, проще, беднее.
Культовое
– Этим словечком «культурологические» СМИ расписались в заведомой ориентации на паракультуру низколобых. Слово «культ» как-то в течение девяностых сменило отрицательную стилистическую окраску на положительную. Если раньше это означало примерно «бездумно и некритически превозносить до небес и религиозного поклонения», то теперь скорее «знаменитый, знаковый, которого почитают». Культовое кино, культовая книга, культовая песня… сотворение мини-кумиров для ежедневного обихода.
– И чего, собственно, плохого? У каждой эпохи своя лексика, свой условный стиль. Cultus и означает «почитание». Ведь вправду же говорят: «Я преклоняюсь перед этим режиссером/певцом/писателем/художником» и так далее.
– Ага. Визжащие фанаты, заемные мнения, эрзац-мысли и эрзац-страсти. Это все из области субкультуры, где господствуют субэстетические субкритерии. Есть мнение: считать вещь культовой.
– Не устраивает вот что. «Культовый» означает: не надо думать – положено восхищаться.
– Вот именно. Слово емкое и характерное. Не «блестящий», или «гениальный», или «знаменитый». «Культовый» отрицает самостоятельный подход, отрицает эстетическую, моральную или какую-либо иную оценку, не обращает внимания на вклад в культуру, или что там это дает для ума и сердца. Лэйбл, этикетка, ценник на рынке потребления искусства: «культовый»? – занимает место в мозгах потребителей, место в креслах первого ряда. А почему занимает – не важно, плевать. Раскрутили, или наскандалили, или гуру так поучили, или массы сами увлеклись, – не суть. Это – в мозгах и на устах, вот и довольно информации.
– О! «Культовый» – это высокое место в информационном рейтинге. Это не оценка – это констатация частоты цитирования и обращения.
– Это еще и как-то эстетически оформленная искусственная точка приложения эмоций потребителя. Чем «культовее» вещь – тем в общем больше эмоций она вызывает у масс.
– А можно сказать иначе: тем больше эмоций толпы, нуждающихся во внешних точках приложения, прицепляются к «культовой» вещи.
– Еще вариант: «культовый» – это то, чему придают большое значение. А почему придают – уже не важно.
– Категорически не устраивает меня вот что. «Культовый», как ни верти, означает: мы это не анализируем, не критикуем, но сообщаем – это очень знаменито, и это хорошо. Присутствует момент высшей оценки вещи – но без анализа, без мысли, без самостоятельного подхода. «Культовый» – и финиш! Плевать, что творец кретин и народ дурак. Не надо думать – достаточно преклоняться.
– То есть. Оттенок похвалы, признания, поклонения – принципиально без вникания в суть. Определение эпохи массовых субкультур и информационных технологий. «Пушкин написал культовый роман в стихах» – как вам?
Тусовка и диктатура
– Я долго пытался уяснить, из кого состоит московская литературная тусовка. Она ведь во многом определяет и формирует общественно-литературные мнения и вкусы. Расспрашивал знакомых и специально посетил несколько тусовок – увидеть.
Получилось примерно следующее. Критики. Редакционные сотрудники: главные редакторы некоторых изданий и замглавные, заведующие отделами литературы и искусства. Отдельные писатели, принимающие личностное участие в «живом литературном процессе» и хэппенингах вокруг него. Журналисты про литературу и вообще культуру. Функционеры разных культурных и литературных фондов. Несколько социальных ролей часто совмещается в одних лицах. Координаторы и члены жюри разнообразных премий.
Объединяет их, кроме понятного совпадения жизненных интересов, либерально-демократическое мировоззрение и, как бы это точнее выразиться, современность эстетических представлений. То есть все это люди мыслящие, свободомыслящие, продвинутые, образованные, сторонники и отстаиватели свобод слова и мысли, и вообще всяческих свобод и прав личности. Враги тоталитаризма и единомыслия, непримиримые противники цензуры и вообще насилия над личностью. Можно сказать – люди передовых, гуманистических, широких взглядов.
И что характерно. Широта этих взглядов категорически не включает в себя ничего инакомыслящего по отношению к ним. Инакомыслие они категорически не приемлют, отрицают, ненавидят. Инакомыслию отказано в праве на существование. Если по какому-то вопросу ты имеешь иное мнение – это не просто неправильное мнение, но мнение плохое, интеллектуально неполноценное и морально сомнительное. Вот таким диалектическим кульбитом свобода превращается в монолитное единомыслие, нетерпимое к любому диссидентству.
– Если принять во внимание, что латинское dissidens и означает несогласный, противоречащий, инакомыслящий – это делается забавным. То есть: мы не за любое инакомыслие в принципе – мы исключительно за наше единомысленное инакомыслие.
– Ага. «За нашу победу!»
– Такая мелочь: сказал я как-то вскользь, что по моему сугубо личному мнению не есть Фолкнер большой и гениальный писатель. Так Саша Минкин (понятия не имею, входит ли он в «тусовку», но либерал известный) потом долго белел и шипел, как облитый холодной водой самовар, что я много себе позволяю и неизвестно что о себе мню. Не смеешь ты иметь своего мнения, понял! Есть два мнения: одно наше, все приличные люди его придерживаются, – а другое неправильное.
– Милые мои… Так это в прежние времена и называлось забытыми словами «групповщина», «клановость», «кружковская идеология» и тому подобное.
– Но откуда эта нервозная нетерпимость к инакомыслию? И как она может совмещаться с либерализмом воззрения? Если у человека есть догмы, кумиры, фетиши, и он не в состоянии признать за любым другим человеком любое другое – равноправное – мнение, то он же просто упертый тоталитарист! Если это иное мнение не покушается на устои общечеловеческих ценностей, но носит сугубо эстетический или интеллектуальный характер, – ну так и кому какое дело? Ты думаешь так, я эдак, и разговаривать интереснее.
– Может, это просто зависть?
– А может, ревнивая охрана своего положения – замкнутости круга избранных, умственно-эстетически привилегированных?
– Получается, однако, так. Объявляющий себя инакомыслящим человек гордится своим положением и убеждениями инакомыслящего – а на самом деле нетерпим к любому инакомыслию. Это просто вариант тоталитарного мышления, тоталитарного мировоззрения. Как всегда: мое мнение хорошее и правильное – другое нехорошее и неправильное, и лучше бы его вообще не было.
– Как склочны и болезненно ревнивы были всегда и везде люди искусства!
– Примерно так же, как все прочие люди. От гениев до тупиц и от крестьян до генералов.
– Декларировать демократию на словах и выгрызать на деле все, что лично тебе не нравится.
Современная русская литература
Лекция, прочитанная в университете Пекина, Китай, в 2006 г.
Итак. Говоря о сегодняшней русской литературе, нужно, во-первых, прикинуть и определить, с чего она началась. Потому что в перестроечный период это была еще не сегодняшняя русская литература. Перестроечный период характеризовался тем, что вытащили все из закромов, из всех амбаров и сусеков – и стали гнать: мемуары белогвардейцев, лагерные воспоминания, всю «чернуху», весь модернизм, не похожий на социалистический реализм, который единственно раньше допускался.
И в это время были гигантские, небывалые в мировой истории тиражи газет, а главное – толстых журналов: «Новый мир» – 2 миллиона, «Знамя» – 1 миллион, «Юность» – 5 миллионов. Это было просто что-то совершенно небывалое.
В это время стали падать и исчезать некоторые авторитеты. Потому что, скажем. Говорили все за десять, за пятнадцать лет до этого: какой прекрасный писатель Валентин Распутин. Какая замечательная повесть «Живи и помни»! Валентин Распутин высказал неполностью демократические западно-свободолюбивые взгляды – и был немножечко отодвинут, и стали о нем говорить меньше. Бондарев, который официально – главный писатель о войне («Горячий снег» и т. д.), тоже получил наклейку реакционера.
- Роман Булгакова Мастер и Маргарита: альтернативное прочтение - Альфред Барков - Критика
- Роман Булгакова Мастер и Маргарита: альтернативное прочтение - Барков Альфред Николаевич - Критика
- Две души М.Горького - Корней Чуковский - Критика
- Синтетика поэзии - Валерий Брюсов - Критика
- Общая риторика Н.Ф. Кошанского - Виссарион Белинский - Критика
- Значение Островского в нашей литературе - Дмитрий Аверкиев - Критика
- Голос в защиту от «Голоса в защиту русского языка» - Виссарион Белинский - Критика
- Несколько слов о стихотворениях Ф.И. Тютчева - Иван Тургенев - Критика
- Повести и рассказы П. Каменского - Виссарион Белинский - Критика
- В разброд - Михаил Салтыков-Щедрин - Критика