Всё, что у меня есть - Марстейн Труде

Тетя Лив пела дифирамбы маминому и папиному хорошему вкусу, мебели и обоям. Она хвалила катер и дачу, еду, когда не сама ее готовила. Это не выглядело нарочито, тетя Лив порой иронизировала по поводу пережаренных котлет и давала советы насчет соуса. Но все это делалось с безграничной доброжелательностью и благодарностью.

— У меня в голове не укладывается, — говорила мама папе. — Как будто в ней нет зависти и горечи, как такое возможно? Как думаешь, Педер, это возможно?

Папа смотрел на нее поверх газеты.

— Одно удовольствие, когда Лив гостит у нас, — сказал отец, — она такая позитивная.

Мама умолкала. У нее самой начисто отсутствовала способность быть счастливой. Откуда в ней бралось столько недовольства и злости? И откуда ж взяться счастью, когда тебя занимают одни несчастья? Маму словно одолевал зуд, и облегчение приносили только сплетни о тете Лив у той за спиной.

Мне хочется совершить что-нибудь удивительное. Например, открыть маленькое кафе или бар. Придумать беспроигрышный маркетинг, сотрудничать с интересными людьми, не разделять работу и свободное время, друзей и коллег. Изобретать новые напитки. Когда нужно, менять режим дня. Медленно, но верно добиваться успеха, так чтобы моей семье стало стыдно из-за их раздражения и сомнений во мне. С Элизой что-то происходит. Она смотрит на меня, поднимает свой пустой бокал, тянется за бутылкой и наливает немного вина. Оказывается, на горизонте появился Боб. Он выглядывает кого-то, видит нас, светлеет лицом и что-то говорит приятелю. Боб пробирается к нам между столиками, делает комплимент Элизиным сережкам, и она невольно тянется к уху и быстро отдергивает руку.

— Садись с нами, — произносит она.

Я пытаюсь тайком поблагодарить ее взглядом, но теперь она смотрит не на меня, а вниз, потом переводит взгляд на море и опять на Боба. Он оглядывает присутствующих и понимает, что те не против, чтобы он остался за нашим столиком. Боб занимает место рядом со мной, напротив Элизы. Стиан и Юнас лежат под столом на животе и играют.

Боб достает пачку сигарет и хочет всех угостить, но у меня и папы есть свои. Тогда он делает знак официанту и просит принести бутылку вина и бокал. Он обводит всех взглядом и говорит: «У всех есть бокалы?»

На столе стоит почти полная бутылка вина.

Я прикуриваю сигарету. Боб курит «Лаки Страйк».

— Ну как вам здесь, нравится? — спрашивает он.

— Здесь прекрасно, — отвечает тетя Лив.

Бобу приносят вино, официант убирает со стола грязные тарелки.

— Вы замечательная семья, — говорит Боб. — Обожаю такие семьи. Моя вот недостаточно сплоченная, чтобы называться семьей.

Он подает пачку сигарет Элизе, и она протягивает руку.

— Да, что-то и мне покурить захотелось, — произносит она.

По лицу Яна Улава пробегает тень — не раздражения, не разочарования — нет, а недоверия и подозрения, что его предали. Боб отдает пачку Элизе.

— Ты же не куришь, Элиза, — выдавливает из себя Ян Улав.

Элиза улыбается, расправив плечи и тряхнув волосами, которые легкими волнами разлетаются по плечам.

— Когда-то я много курила, — говорит она. — Но это было до того, как я встретила тебя.

О том, что это не первая ее сигарета, можно догадаться по тому, с какой жадностью и удовольствием она затягивается и отворачивается от Яна Улава, словно хочет отвоевать это право для себя — курить и получать удовольствие.

— Сигарета тебе идет, — говорит Боб и с улыбкой смотрит на Элизу, подперев голову руками.

— Нет, все же курение не идет никому, — вступает мама.

— Мне почему-то всегда ужасно хочется курить, когда я подписываю рождественские открытки, — говорит Элиза.

— А я не могу выкурить только одну сигарету, — замечает тетя Лив. — Если я сегодня позволю себе одну, завтра выкурю уже двадцать.

Боб наливает еще вина себе и тете Лив. Папа показывает на бутылку, которую заказали мы.

— У тебя такие нарядные косички, — говорит тетя Лив. — Как ты их заплел?

Боб улыбается, обнажая белоснежные зубы, и проводит рукой по волосам.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— У парикмахера в Осло, — говорит он. — Такого чудного гомика с татухами и клипсой в носу.

— С ума сойти! — говорит тетя Лив и смеется.

Креманка с десертом Юнаса еще наполовину полная, в ней тает мороженое разных сортов. Ломтики картофеля фри лежат между моим бокалом и миской с салатом. Ян Улав комментирует поведение женщины, непрерывно хохочущей за столиком по соседству.

— Она смеется так, как смеются только что разведенные женщины за сорок. Чтобы убедить всех вокруг и саму себя в том, что у нее замечательная жизнь, гораздо лучше, чем когда она была замужем, — говорит он.

Яну Улаву удается рассмешить Боба, и он этим страшно доволен. Боб обращается к Элизе:

— Тебе идет это пончо. Ты словно женщина из индейского племени с трубкой мира.

В Париже внезапно потеплело. Уличные кафе тотчас заполнились посетителями, и я спросила:

— Как ты можешь уехать от такой погоды?

Это ему следовало сказать:

— Как я могу уехать от такой погоды? От тебя в такую погоду?

Его руки пахли гостиничным мылом. Он ответил с независимым видом, который я ненавидела. Не со скорбным или печальным, который я любила. Как бы мне хотелось, чтобы чувства ко мне раздирали его изнутри на куски, чтобы он показал это, дал понять. Но он не был в отчаянии из-за отъезда и жалел скорее не себя, а меня.

— Один день пройдет быстро. Все будет хорошо. И ты наконец увидишь Лувр, — вот и все, что я услышала.

Лучше не придумаешь, черт побери! Я не хотела осматривать Лувр без него. Я не хотела видеть Эйфелеву башню, даже издалека. Руар нырнул в такси, он выглядел озабоченным, как будто он был моим отцом, а я — его ребенком.

Я гуляла в одиночестве по парижским улочкам, забрела на Елисейские Поля, разглядывала мужчин в беретах и кепках. Есть мне совершенно не хотелось, но я села за столик в кафе, заказала бокал вина, пила его маленькими глоточками и смотрела в окно. Я подумала о том, что достаточно несчастна, чтобы сочинить стихотворение, и нашла в сумке ручку и чек. Но строчки не складывались, слова становились пустыми и бессмысленными, как только ложились на бумагу или даже еще когда приходили мне в голову: тоска, отчаяние, обида, непонимание… Я написала «ледяная простыня», «забытое томление», оставила на скатерти франк, поднялась и пошла дальше.

Булыжная мостовая привела меня к Сене. На мощной деревянной балке у воды расположилась молодежь с рюкзаками, багетами и красным вином. Девушка и трое молодых людей, один из них окинул меня дружелюбным взглядом, но я прошла мимо. Я смотрела вниз на мутную воду. Мне подумалось, что мама могла бы сказать: «Я всегда любила вас такими, какие вы есть. Я никогда не была одержима вашими достижениями. У меня никогда не было ожиданий, которые бы вы не оправдали. Я никогда не была по-настоящему разочарована или по-настоящему обеспокоена из-за кого-то из вас». Но она никогда не говорила ничего подобного. Наверное, она даже так никогда и не думала. В последний раз, когда я была дома, сразу после того, как съехала от Толлефа, она подала на стол яблочный пирог. Коричневые, сухие яблочные дольки с морщинистой кожурой, посыпанные корицей.

— Я не очень хочу яблочный пирог, — сказала я. — Никогда не любила его.

— Ну, сегодня ты могла бы немного изменить свое отношение, — возразила мама, раскладывая чайные ложки над десертными тарелками, одну за одной, все ручки вправо.

Есть бесконечное количество способов разочаровать маму, и мне всегда это удавалось. Родители купили микроволновую печь. Мама сказала, что папа подогревает остывший кофе.

— А ты? — спросила Элиза.

— Я размораживаю мясо, — ответила мама. — И булочки. Одна минута в микроволновке, и они как будто только из печки.

В доме моего детства, когда я сидела с семьей за столом, во мне росло чувство безысходности. Чувство, что мои собственные ценности и принципы в корне отличаются от тех, которые приняты в моей семье, и потому здесь я никогда не смогу быть самой собой.