Служители ада - Юлиан Шульмейстер

Вернулась домой и не знает что делать. Старики Снегуры за час обыска пережили смертные муки, надо забирать Фалека. Куда? Невозможно вести домой, полицаи могут нагрянуть с новой проверкой. Может, перебудет у Гринко?

Вышла с Ганнусей из дома, дошла до Ленартовича, подходит трамвай. Через переднюю дверь заходят немцы, через заднюю — остальные «арийцы». Вагон разделен на две части: в одной — два немца, в другой — теснота, люди жмутся друг к другу. Стоит Наталка на задней площадке, рассматривает прицепной вагон. Ни души, ниже окон черными буквами выклеймлено: «Nur für Juden». Трамвай, как и город, разделен на расистские клетки, и каждый занял свое место. Ну почему она, Наталка, не вошла в пустой еврейский вагон? Нельзя рисковать Ганнусей, надо спасать мужа. Другие почему не заходят? Оштрафуют, изобьют, изувечат — не за то, что еврей, — за сочувствие.

Улица Асныка — строгое многоэтажье домов со старинными узкими окнами. На этой улице нет «люксов» тридцатых годов с имитацией богатства и назойливым шумом в квартирах. Зажиточные буржуа требовали за свои деньги не видимых, а надежных удобств и покоя.

Василя Гринко поселила на Асныка Советская власть, не все соседи встретили доброжелательно. Лишь теперь, шагая по улице, Наталка об этом подумала, в ее деле сосед играет первостепенную роль. А как может судить о соседях? На Снегуров не надеялась — спасли мужа.

Долго звонила к Гринко, затем — к соседям. Старик в манишке, с галстуком-бабочкой, поклонился и шепчет:

— Пана Гринко с супругой вчера забрала шуцполиция. Еще раз поклонился и захлопнул дверь.

Снова идет по Асынка — к кому обратиться за помощью? Пани Гелена Домбровская симпатичная женщина, но и у нее муж еврей — своя беда, свое горе. Пан Костицкий с приходом советов перешел на работу в издательство «Вильна Украина», на собраниях многоречиво рассказывал, как в панской Польше страдали украинцы. Самый неприметный и самый порядочный служащий «Библоса» Андрей Семенович Семенишин заметил тогда: «Интересный у пана характер, и при Польше всегда восторгался!». К пану Костицкому идти ни к чему, наверное, и теперь восторгается. А Семенишин?! Перед глазами стоит: заикающийся, стеснительный. Нелегко живется пану Андрею, на его иждивении жена, теща, двое детишек. При Польше — мизерная должность, нищенская зарплата и при советах не выдвинулся: знал дело, но хода не давала робость. Жил еле-еле, ни к кому не обращался за помощью. К нему обращались, помогал чем мог: советом, деньгами, трудом. И шутил: «Нам все же легче, выручает кормилица Альма». Коза Альма — опора семьи, ее молоко — основа всех блюд. Живут Семенишины скромно, тихо, в собственном маленьком домике около Погулянки — огромного лесопарка на окраине города. Вот к кому надо идти!

Пан Андрей встретил ласково, выслушал, ни о чем не расспрашивая, сказал:

— Пусть приходит пан Фалек!

Пани Стефа приветливо улыбнулась Наталке. Ничего не сказала, подумала: «Что будет с нашими детьми?!»

Человек ходит со своей бедой, — чужую не всегда замечает. Только выйдя от Семенишиных, подумала Наталка о том, в какую опасность ставит супругов и их малолетних детей. Себя успокаивает: «Кому они нужны, кто станет искать в этом домишке?».

Возвратилась домой, уложила спящую Ганнусю в кроватку и пошла к Снегурам.

Посерел Иван Иванович, вздулись вены на лбу, набивает табаком папиросные гильзы, не слушаются руки, дрожат пальцы. Станислава Васильевна штопает носок мужа, притворяется поглощенной работой. Фалек листает старый журнал, рассматривает с чрезвычайным вниманием иллюстрации. Они ждут! Полицаев, Наталку, мук и избавления от них. Поклонилась Наталка старикам Снегурам:

— Спасибо, добрые люди, что в беде не оставили.

Страшно Наталке и Фалеку в своей квартире, ставшей опасной ловушкой. Вторые сутки не смыкают глаз, терзаются грядущими днями, наполненными еще большими бедами. Не хочется об этом говорить, даже думать. А думы, неумолимые думы, не оставляют ни па миг.

Прижалась Наталка к Фалеку, может, последняя ночь перед казнью. Может, и не последняя. Сколько осталось ночей? Вынесен приговор, неизвестны день и час исполнения. И некому жаловаться, никто не помилует, ибо нет преступления — не требуется доказательств вины. Новым правителям безразлично — добр Фалек или зол, трудолюбив или лодырь, честен или лжив, добродетелен или подл. Это не имеет никакого значения, он — еврей! И она вне закона, и ее добродетели не имеют значения. Более того, верность мужу, готовность ради него пойти на муки стали для людей с предрассудками критерием низости, испорченности, несовместимости с христианскими нормами жизни, с христианской моралью. С облегчением подумала, что нет в живых родных: горе дочери и кривотолки влиятельных односельчан свели бы их со свету. Давно не виделась с братом, и об этом подумала с радостью. Связан с ОУН, может не пожалеть и Ганнусю. Как славили бы эти же люди верность семье, будь муж христианином, даже плохим христианином, — еще больше ценили бы ее благородство. Чему удивляться? Разные люди и характеры разные, по-разному смотрят на жизнь. Родной брат и Василий Гринко, звери в полицейских мундирах и преградившие им путь старики Снегуры… Люди и власть! Сильные и слабые люди бессильны перед всесилием власти. А Христос? Его сила от бога? Не от бога — от величия духа, возвысившего его над силой язычества. Был Христос или это только мечта человеческая? Кто знает? Великие люди не раз становились путеводной звездой. Всем светит солнце, всех нежит луна, а звезд много. У каждого — своя мечта, своя звездочка, иначе жить незачем. Ее, Наталкина, звездочка — спасение мужа и дочери.

Не знает Фалек мыслей Наталки, размышляет об их неразрывной любви. Неразрывной! Обязан расстаться с любимой, погибнут евреи — должны жить Наталка и Ганнуся.

Ранним утром Наталка отвела Ганнусю к Снегурам, вернулась за Фалеком. У самых дверей перекрестила мужа. Никогда не крестила, сама давно не крестилась. В лихую годину человек надеется не только на свою силу, не только на веру, которая есть, но и на ту, что была и владеет другими.

Не отшатнулся Фалек от крестного знамения, с грустью подумал о полицае, который бил и крестился, о тех, кто с крестом и трезубом унижают евреев. И о тех подумал, кто с верой в Христа спасают евреев. Вера есть вера — по-разному верят. Если разум и право столь непрочны и призрачны, вера становится силой — силой жизни и силой смерти.

Безмерно друг в друга влюбленные, идут Фалек и Наталка по улице к своей ненадежной судьбе: он — по мостовой, с голубой шестиконечной звездой, она — по тротуару, с горем своим и его.

На пустынной улице Дунина-Вонсовича снял Фалек повязку, под руку вышли на Мазуровку, постучались в дом Семенишиных.

Пан Андрей и пани Стефа встретили радушно, будто нет войны, оккупации.

— Спасибо, Наталочка, что привели постояльца! — благодарит пани Стефа. — Нет никаких доходов, и кто знает, когда они будут.

— Дякую за ласку, за людянисть,[25] — запершило в горле у Фалека, до слез взволновало благородство незнакомых людей.

— Пан поляк говорит по-украински! — радуется пан Андрей такому открытию. Назвал поляком, скрыл от детей национальность нового постояльца, могут невзначай проболтаться.

Пани Стефа пригласила за стол, ради знакомства приготовила угощение получше.

Достала Наталка из кошелки бутылку вина, пролежавшую многие месяцы. Полицаи побрезговали, в их глотки водка льется рекой. Рядом с бутылкой положила пачку печенья «Мария», сохраненную с недавнего и уже такого далекого довоенного времени. Хотела принести хлебный паек — не получилось из-за дурного характера. В хлебном магазине две очереди: арийцы получают хлеб, евреи ждут, пока получат арийцы. Стоят в сторонке, жмутся к стене. Пристал здоровила к старушке: «Давно пора подыхать, а тебе, старая ведьма, хлеб подавай?». Трясет старушка седой головой, по морщинам катятся слезы: «Сама прошу бога — не берет!». Подошла Наталка к старушке, поклонилась: «Дайте, бабушка, карточку, возьму для вас хлеб». Подскочил негодяй к Наталке, выталкивает из очереди: «Жидам служишь!». За ним два приятеля, разят перегаром; безмолвствует очередь, вздыхают старики и старухи. Так и ушла без хлеба.

— Растяпа, проворонила хлеб, — вымучивает улыбку Наталка.

Успокаивает пани Стефа:

— Зря беспокоитесь, пани Наталья, найдется чем покормить добрых людей.

Поставила пани Стефа на стол блюдо молодого картофеля. Большое блюдо, до стыдобушки мало картофеля. Только уродился, рука не поднялась подкапываться под зимнюю опору семьи. Зато не пожалела козьего молока — обильно полила картофель.

С детства не терпит Фалек козьего молока, у холодного особенно неприятный привкус. Сейчас молоко сказочно вкусное. Не из-за голода, из-за душевности сидящих за этим столом хозяев. Никто не произнес утешительных фраз, но он и Наталка сразу сроднились с этой семьей.