Дивное лето (сборник рассказов) - Карой Сакони

— Едем, — сказал Никлаи. — Я прикажу подать коляску.

Йоланка кивнула, но его не слышала. Но поняла. «Вальс! Вот начинают вальс!» Белокурый молодой человек направился к ней.

— Я пойду распоряжусь, — сказал Никлаи. Пока ничего особенного не произошло. Он сделал пять-шесть шагов к выходу. Мелодия вальса заполнила зал. Никлаи отдал распоряжение слуге. Повернулся назад. Йоланка — в объятиях белокурого молодого человека. Вальс. Никлаи остановился. Стоял и смотрел на взвихренный зал. На белокурого молодого человека, на запрокинувшую голову, смеющуюся Йоланку.

— Силы небесные! — сказал Паркани. Налил себе. Даже не почувствовал вкуса коньяка — выпил залпом. Заметил Йоланку в платье с кружевами. Смутился. — Я верю, — кивнул он. — Я верю, милая, что тебе хотелось только немножко пожить. Чуть-чуть потанцевать, немного посмеяться. Да и не в этом беда. Просто твоя милость не поняла чего-то. Не поняла, нет.

Он взглянул на Никлаи. Никлаи даже не шевельнулся. Но смотрел тяжело, в упор, с недоумением. Потом отвернулся. Кто-то набросил ему на плечи плащ. У подъезда он сел в коляску. Шел снег, толстым слоем снег устилал улицу. Бесшумно катилась коляска.

— Ха-ха! — воскликнул Паркани, бросил взгляд на Йоланку. О, этот испуг на лице молодой женщины, когда в зале она не увидела своего супруга! О боже мой! Быстро накидку! Прохладная шубка легла на разгоряченные обнаженные плечи. Живо извозчика! Живо!

Снег. Мягкий снег на улице небольшого городка. Белый снег на крышах, фонарных столбах, карнизах. Огоньки. Тишина.

О боже мой! Стук. Стучит, барабанит Йоланка в дверь. В одном из окон свет — это комната мужа. Йоланка колотит в дверь, бьет изо всех сил, топчет снег на крыльце. Продрогла — бальные туфельки мокнут в снегу. О, как страшно! Страх в висках, в горле! Немеют руки, ноги.

— Однако! — передернул плечами Паркани и пропустил еще немного коньяку: ему было холодно. На портрет и не смотрел. Ноги поглубже зарыл в постель.

В окне Никлаи погас огонь.

Дом Сентирмаи стоял на пятой улице от Никлаи, за горой. Туда плелась пешком окоченевшая Йоланка.

— Если подумать, — сказал Паркани, обращаясь к Никлаи, — то это равносильно убийству, любезный родственник.

Лицо Никлаи непроницаемо. Он молчит. Молчит себе и молчит. Йоланка схватила воспаление легких. Она пишет супругу, просит прощения, умоляет. Она же ничего не сделала, чтобы так ее наказывать.

— Н-да, чего-то твоя милость не поняла. Так и не поняла, — сказал Паркани Йоланке Сентирмаи. — Увы.

Никлаи смотрит, молчит. Йоланка умерла. Лицо у Никлаи неподвижно. Йоланка умерла в доме своих родителей, но она умерла и на новогоднем балу. Та Йоланка, которую он хотел видеть своей женой. Нет, она и не умирала — ее просто не было вовсе. Никогда. И напрасно поминают ее имя, он понятия не имеет, о ком речь.

— Выпьем, — поднял рюмку Паркани. Жидкость подрагивала в рюмке, немного коньяку выплеснулось. Никлаи неподвижен. Йоланка Сентирмаи одна, глаза блестят, слегка подергиваются губы. Она ничего не понимает. Кроме того, что ей пришлось умереть.

Паркани встал, обошел кровать и приблизился к родственнику, чтобы рассмотреть его получше. Взгляд его упал на спокойные руки Никлаи.

— Ты был прав, — сказал Паркани. — Но я все-таки боюсь тебя.

Без пяти двенадцать. Выдернуть бы сейчас минут на десять телефон, подумал он. Но не сделал этого.

— В твое время еще не было телефонов, — сказал он Никлаи. Но оправдываться не стал. Взглянув на ноги, увидел, что стоит в носках на ковре. В таком виде почувствовал себя неуютно. Поставил рюмку, отыскал туфли. Поправил рубашку, галстук, приготовил шампанское, чтобы было под рукой, сел опять в сиреневое кресло. Старался сидеть прямо, не горбясь.

Он ждал полуночи. Хотел чокнуться с Никлаи.

1968

День седьмой

Официанту некуда было торопиться, он терпеливо ждал. Бенкё сидели в ресторане одни, если не считать старика, потягивавшего у печки глинтвейн. С одиннадцати шел снег, движение на дорогах замерло. Воскресный полдень, обеденное время, а ресторан пуст.

— Закажете что-нибудь еще?

— Что? — спросил Бенкё. Посмотрел на мать, потом на официанта. — Да, да. Детям. — Он все еще возился с ухой, никак не мог разделаться с куском карпа, между зубами застряла острая кость. Он ждал, что мать ответит за него.

— Да, детям, — кивнула мать.

Официант терпеливо ждал, заложив руки за спину.

— А где дети? — Бенкё хотелось выковырять кость пальцем, но официант не отходил.

— А правда, где они? — Старушка уже покончила с едой и, подавшись грудью вперед, говорила, говорила. Только сейчас она заметила, что детей возле них нет.

Бенкё осторожно вытащил кость изо рта. В центре зала, между столами, он увидел Тонику. Она играла в классики на инкрустированном каменном полу — прыгала на одной ножке.

— Топика!

Девочка отмахнулась — некогда.

— Тоника!

— Ну что?

— Не ну что, а иди сюда. Мама, я прошу тебя, позови ее. А где Лаци, Шари? Лаци, Шари! Вылезайте из-за занавески, она пыльная, грязная, вся прокурена. Фу!

— Занавеска чистая, — спокойно улыбнулся официант.

— Мама, ну пожалуйста, собери ты их. Пусть сядут за стол. Ну что же это такое!

— Им скучно, — сказала старушка. Мягко позвала детей. — Разве вы не слышите, что папа говорит? И слушайтесь бабушку. Сейчас дядя официант принесет что-нибудь вкусненькое.

Официант неловко улыбался. В темно-синем костюме, рослый, румяный, с ослепительно белыми зубами, он как будто сошел с рекламного плаката.

— Они никому не мешают, — сказал он мягко. — Посетителей сейчас нет. Очень славные дети.

Малыши были в брюках из шотландки, синих свитерах и белых сапожках.

— Есть у вас блинчики с орехами? — спросила старушка. Обед и вино немножко разморили ее. Почти всю бутылку рислинга выпила она. Сын сделал лишь, несколько глотков, да и то с минеральной водой.

— Значит, блинчики с орехами. Сколько порций?

— Да, сколько? А где Лулу?

— Лулу! Куда он запропастился?

— Мне кажется, он здесь. — Официант показал под стол.

— Ах это ты. То-то я чувствую что-то мягонькое у ног. — Бабушка приподняла край скатерти. — Иди сюда, звездочка моя, иди ко мне. Не сиди на каменном полу. — Она посмотрела на официанта. — Он так любит дома сидеть на ковре. Так бы и сидел целый день. Он ведь еще совсем маленький.

Лаци и Шари уже толклись возле стола. Волосы растрепаны. Они принялись выуживать малыша из-под стола.

— Лулу! А Лулу — собачка! Ой, собачка Лулу! Осторожно!

Малыш стал кусаться. Вылез и укусил их за руки.

— Лулу! — Бенкё хотел наконец доесть остывавшую уху. Жир, красный от паприки, приставал к краям тарелки.

Где тут уследить и за рыбными костями, и за детьми.

— Тоника! — закричал вдруг Бенкё, беспомощно растопырив измазанные жиром пальцы. Он сам испугался своего крика и повторил, сдерживаясь:

— Топика, да перестань же ты наконец прыгать!

— Так значит, четыре порции блинчиков? — переспросил официант.

— Да, — ответил Бенкё. — Их именно четверо… Умоляю, мама, ну последи за детьми. Не хочу я с ними ругаться.

— А с ними и не надо ругаться. — Старушка умиленно смотрела, как малыши, подбежав к Тонике, стали прыгать за нею следом.

Старику, потягивавшему у печки глинтвейн, все это явно нравилось.

— Один лучше другого, — сказал он старушке.

— Падает снег, падает снег, адаетснег, даетснеге-ег, — затянул Лаци. Шари подхватила, и они побежали к выходу. А Тоника теперь прыгала задом наперед.

— С ними бесполезно разговаривать.

— Словно четыре маленьких гномика, — улыбнулся старик.

Бенкё кивнул: спасибо. А наклонившись над ухой, сказал:

— Их в приличное место с собой брать нельзя. Вообще нельзя выпускать из их клетки.

— Ой, ну зачем ты так!

— Вот, это мой воскресный обед! Даже не могу докончить эту проклятую уху. Пожалуйста, она уже как лед.

— А ты не нервничай. Я же не нервничаю. Если бы я так нервничала, то каждый день оставалась бы без обеда.

— Мне очень жаль, что все это свалилось на тебя, мама, В такие моменты я понимаю, что это такое. — Он отпил минеральной воды. Опять болел желудок. Последнее время это часто случалось после еды. Мгновенная боль, похожая на резкий удар. Он надавил пальцами под ребро. — А Шара неплохо устроилась.

— Она же учится. Что она там учит? Она мне говорила, но я забыла.

— Эстетику. В вечернем университете.

— А что такое эстетика? Налил бы мне вина, по-моему, там еще осталось в бутылке.

— Учится она! — нервно сказал Бенкё. — Кто ее знает! Нас выпроваживает, а сама может делать что угодно.

— Перестань!

— Неделю валяется на диване, неделю в квартире не убрано. Она наверняка и учебу эту придумала для того, чтобы иметь больше свободы… Смотри, они сейчас отдерут портьеру! Если ты не вмешаешься, я займусь ими сам.