Молния. История о Мэри Эннинг - Антея Симмонс

вместе с другими рыбаками готовил лодки к весне — покрывал их липкой черной смолой, чтобы вода не просачивалась внутрь.

— Неужто к нам пожаловала сама мисс Эннинг! — воскликнул Гарри и посмотрел на меня своими лучистыми голубыми глазами. — Как себя чувствует твой отец?

— Он заговорил! Со мной! — выпалила я и вдруг разрыдалась. Я все плакала и плакала, так долго и горько, что, казалось, никогда не остановлюсь.

Гарри положил кисточку и вытер руки о свой грязный рабочий халат. Я думала, что он бросится меня обнимать, но старый рыбак, судя по всему, знал меня куда лучше, чем я думала. Он взъерошил мне волосы — отец тоже часто так делал до своей болезни.

— Так оно всегда бывает, — ласково сказал он. — В минуты горя, тоски и бедствий мы храбро смотрим в лицо невзгодам, не даем слабины, делаем вид, будто все хорошо. А когда все и впрямь налаживается, та печаль, которую мы столько сдерживали — в точности как Кобб сдерживает натиск бури, — внезапно прорывается наружу и захлестывает нас. И ты, малышка Мэри, никак не можешь поверить, что твое горе миновало, — вот почему ты плачешь. Так оно всегда и бывает, — повторил он и последний раз провел рукой по моим волосам.

Я утерла глаза и нос рукавом и расправила плечи, отчего платье стало только туже. Гарри был прав. Глупо, конечно, но так и есть. Мы таили в себе печаль, старательно делали вид, что все наладится. Но теперь-то так и будет! Непременно!

— Спасибо вам. И за соленую рыбу спасибо. Она очень нас выручила. И за череп угря. Это моя любимая вещь, не считая кулона и молотка, и завтра я покажу ее отцу.

— Вот умница, — Гарри одобрительно улыбнулся, взял кисточку и вернулся к своей лодке. — Славная ты девчушка, Мэри, пускай и с причудами.

Гарри был хорошим человеком. Как и Генри. Может, тот мне еще напишет. Мысль об этом грела меня, и на душе стало легко. Но потом я вспомнила, что если письмо и придет, то платить за него придется мне. И тогда я решила, что лучше пусть писем вообще не будет — нет у меня денег на такие пустяки. Что верно, то верно: нет бедняцким тяготам конца и края. Неужто так будет всегда?

13. Весточка из прошлого

Отец после того разговора со мной начал идти на поправку. С каждым днем он стал все сильнее походить на себя прежнего. Пожелтевшая кожа побелела, а потом и порозовела, кости перестали просвечивать сквозь нее, копну спутанных волос вымыли и под­стригли, как и бороду.

Первое время отец передвигался по дому очень медленно, держась за кого-нибудь из домочадцев или за стену. Он подолгу сидел у задней двери в лучах слабого весеннего солнца и читал какие-то брошюры о Господе, церкви и науке. Судя по всему, прихожане церкви Святого Архангела Михаила не смогли переманить его к себе, как ни пытались. Им бы эти брошюры наверняка не понравились. В них говорилось о том, что далеко не всему в Библии стоит верить на слово и что наука помогает лучше понять, как был сотворен наш мир. Впрочем, брошюры были довольно скучными. Во всяком случае, я ни разу не замечала, чтобы отец перелистывал страницы. Я решила, что он только притворяется, будто читает. Улыбка, тронувшая его губы в тот день, когда он впервые после падения заговорил, пропала с его лица.

Временами я садилась рядом с ним и начинала разбирать ведро, полное грязных камней, принесенных мной с Черной Жилы. Мне хотелось развлечь его, вновь зажечь интерес, который когда-то в нем пылал, но он не удостаивал мои находки даже взглядом.

— Отец, ты боишься возвращаться на берег? — спросила я как-то раз, когда мы сидели вдвоем.

Отец глубоко о чем-то задумался, я вертела в руках два «крокодиловых зуба», гадая, а зубы ли это — или, может быть, кости?

Он не ответил. Отец смотрел прямо перед собой. Туда, куда вела улица, словно видел на ней что-то незримое для всех остальных.

— Ну же! — упрямо продолжила я. — Скажи! Боишься? А я вот не боюсь. Я теперь хожу к морю совсем одна! Могу и тебя взять с собой, если вдруг тебе страшно. Прихватишь с собой тросточку, а там, где тропа чересчур уж извилистая и скользкая, будешь держаться за меня. А на берегу сядешь на камни и станешь высматривать окаменелости.

Но он по-прежнему молчал и неподвижно смотрел перед собой.

— Отец, ты что, оглох? — спросила я и потянула его за рукав. Казалось, он был где-то очень далеко, в тысяче миль от меня. Он поднес руку к белому шраму на голове, похожему на след червя, ползущего по ракушке. — Голова по-прежнему болит?

Ответа не было.

Продолжать разговор с тем, кто не отвечает ни на один вопрос, казалось бессмысленным. Я глубоко задумалась. Возможно ли, чтобы человек вдруг перестал быть тем, кем был раньше, изменился в одночасье до неузнаваемости? Тот, кого я видела перед собой, необычайно походил на моего отца. И пах в точности как мой отец (что очень радовало, ведь еще совсем недавно, когда он все время лежал в постели, от него исходило такое зловоние, что к нему и приближаться-то не хотелось). И все же передо мной сидел не мой отец. А кто-то другой. Подобно чайке, сожравшей моллюска и опустошившей его раковину, болезнь выела отца изнутри, не оставив ничего, кроме тела, в котором он когда-то жил.

Внезапно меня захлестнула волна гнева. Для чего же он тогда выжил, если теперь от него нет никакого толку? Для чего нужна эта жизнь, если он только и может, что сидеть в тишине, есть наш скудный хлеб и часами напролет лежать в постели? А как же работа, как же деньги, которые он мог бы принести в семью? Теперь он даже порадовать никого толком не способен! Он потерял интерес к жизни, да и сам стал неинтересен. Мы были так счастливы, когда он немного оправился после падения, но эта радость успела померкнуть. В мою голову даже закрались ужасные мысли: не лучше было бы, если б он умер и нам не пришлось тратить так много сил и времени, сходить с ума от горя, терпеть прочие беды — и все ради того, чтобы он теперь сидел на ступеньке, грелся на солнышке и молчал?

Я ткнула его в ребра — они по-прежнему торчали, словно остов погибшего корабля. Он тоненько взвыл от боли, но даже не поднял на меня глаз.

— Отец, — позвала я так яростно, как только могла. — Прекрати сейчас же. Конечно, не мне тебя отчитывать, но мы все порядком измучились. Так что… — Я примолкла в нерешительности. На языке вертелась ужасная грубость, которую я когда-то услышала от женщины, кричавшей своему мужу-пропойце: «Ты уж, это, либо делай дела, либо с горшка проваливай».

Я не сумела сдержаться. И сказала это отцу. Когда-то услышав эти слова, я не поняла, что имела в виду та женщина. В конце концов, ее муж ни на каком горшке не сидел, а стоял посреди улицы. Но теперь-то мне все стало ясно. Этим она хотела ему сказать: «Либо возьми себя в руки, либо признай поражение», и ту же мысль я старалась донести до отца. Хватит уже быть обузой для себя самого и для нас.

Я всматривалась в его лицо, надеясь, что он меня понял. В уголке глаза заблестела слезинка, а потом скатилась по морщинистой щеке и исчезла в бороде. Она напомнила мне дождевую каплю, сбегающую по окну. Этот миг длился, казалось, целую вечность. Но мне не было его жаль. Во мне уже не осталось горя.

Я хотела было снова его ткнуть, как вдруг губы отца тронула слабая улыбка. По-прежнему глядя прямо перед собой, он потянулся ко мне, схватил меня за руку и крепко ее сжал.

— О, Мэри! — воскликнул он, наконец повернувшись ко мне. — Что ты за дивное создание! Ну кто еще, кроме моей малышки, Молнии Мэри, мог бы вытащить меня из пучины отчаяния? Не стану спрашивать, где это ты научилась так выражаться, но твои слова попали точно в цель! Ты права. Прошло и впрямь много времени.