Синее на желтом - Эммануил Абрамович Фейгин

беспокойся — до дома как-нибудь доползу, а там у нас каша никогда не переводится. Если хочешь, вместе позавтракаем.

— А можно?

— Чудило-мученик, почему же нельзя, своя ведь столовая, военторговская. Завстоловой у нас, правда, скуповатый, но для нашей редакционной братии он что хочешь сделает. Без отказа.

— А я еще на гражданке заметил: если человек из редакции, ему всегда все навстречу идут.

— Вообще идут, да только не всегда и не все, — ради истины возразил я.

— А ты давно в редакции?

— Скоро три месяца.

— А до этого кем был?

— Взводным генералом, кем же еще! Пока в редакцию не перевели, я без взвода ни шагу. А как перевели…

— Так сразу и перевели?

— А как же еще! В пару дней все сварганилось. Ну, вызвали, как положено, к начальству, побеседовали, включили в приказ, а там уже все само собой пошло — «Взвод сдал, взвод принял», предписание в зубы, и вот с тех пор шурую в редакции.

— Смотри, как просто! — сказал Топорков. — А я думал, для этого надо специально учиться.

— Это правильно — учатся. В редакции у нас есть такие, что академии кончили, и вообще большинство с высшим образованием. Но главное — это уметь писать. Способность надо иметь к этому, понял — способность.

— Вот это я и подумал. Откуда, думаю, в редакции узнали, что у командира взвода Медведева есть такой талант.

— А ты, видать, без подковырки не можешь, товарищ Топорков.

— Какая ж тут подковырка?

— Ладно, ладно, я не обидчивый. Но о таланте говорить не будем, талант это высшая категория. А я человек скромный: кое к чему способный, кое-что умеющий. Вот люди это и заметили. Могли, понятно, и не заметить, но я, дорогой Юра Топорков, воевал в знаменитом полку. К нам из каких хочешь редакций приезжали, а уж из нашей армейской — эти само собой. В полку дневали и ночевали. Из-за этого у нас многие военкорами стали. Пристанет к тебе корреспондент: напиши заметку — как откажешь? И я тоже несколько заметок написал по просьбе корреспондента армейской газеты. И вроде получилось — напечатали. Одну даже на первой полосе, под передовой. Ну а потом я уже сам, не по просьбе и не по заказу, написал очерк о лейтенанте Иващенко. Лейтенанта Иващенко в полку мало знали, служил он у нас всего четыре дня, участвовал в одном бою и в этом бою был ранен. Но мы были с ним одной роты, наши взводы дрались бок о бок, и я своими глазами видел, какой он геройский парень, лейтенант Иващенко. Был такой момент — вижу, лежит он за пулеметом и сам бьет по фашистам — десятка два определенно наломал. Я и раненым его видел — весь кровью залитый, а санитару не позволил себя тащить, потому что рядом другие раненые были, неподвижные. Я, говорит, сам доберусь. Но сил у него не хватило, прошел немного и упал. Тут его ребята и унесли. Вот это и еще кое-что я и описал. Если хочешь, могу дать прочитать, — у меня с собой.

Я достал из нагрудного кармана гимнастерки аккуратно сложенную вчетверо нашу двухполосную армейскую газету, осторожно расправил ее и протянул Топоркову. Я думал, что он остановится, но Юра принялся читать мой очерк на ходу. Меня это огорчило, я тогда очень гордился этим своим творением и хотел, чтобы читали его серьезно, с увлечением. И я обрадовался, когда Топорков споткнулся — значит, внимательно читает, значит, увлекся — и мгновенно подхватил его под локоть и бережно поддерживал дорогого читателя до тех пор, пока он не дочитал мое произведение.

— Здорово! — сказал Топорков, возвращая мне газету. Я не понял, кого он хвалил, и не сдержавшись спросил:

— Читается?

— Здорово! — повторил Юра, и я, польщенный его похвалой, обещал на радостях:

— Я и о тебе напишу. Вот примешь взвод, повоюешь, и я такой очерк сотворю, закачаешься. Ты только постарайся, Топорков, наломать фрицев не меньше, чем Иващенко.

— Ну, там видно будет, сколько наломаю. Мне бы только добраться до них.

— Доберешься, за этим дело не станет. И знаешь, хорошо бы начать этот очерк с небольшого разгона. Ну, о том, как мы познакомились, как идем по степи. И степь мне обязательно хочется описать, коротко, но чтобы все видели, какая она. Если только сумею, конечно.

— Сумеешь, у тебя слог хороший, — сказал Юра.

— И в редакции тоже некоторым нравится, а некоторые, наоборот, поругивают, точности, говорят, не достает.

— Ну, они знатоки, у них и суд другой. А по мне, слог у тебя и так хорош и даже очень. Ты, должно быть, уйму книг прочитал.

— Порядком. Я книгочий запойный.

— А я как-то не увлекся. Кое-что прочитал, правда, но кинокартин просмотрел гораздо больше. У нас в городе два клуба и отдельно еще кинотеатр, так что почти каждый день новая картина. Вот я и забегался. Глупо, конечно, а еще глупее другое — как увижу на экране красивую киноартистку, так и влюбляюсь.

— Всерьез влюбляешься? — не поверил я. Что-то не похоже это было на Юру Топоркова. Мне он уже виделся человеком серьезным, положительным, а такая чрезмерная влюбчивость свойственна обычно людям легкомысленным.

— Ну, всерьез, невсерьез, а влюблялся по всем правилам и в мечтах всякие романы с ними крутил.

— В мечтах не опасно. А наяву втюришься в красивую киноартистку и погоришь, как швед под Полтавой. Я это точно знаю. Сам чуть не погорел. Ты в Тбилиси когда-нибудь бывал? Жаль. Замечательный город. У меня дядька родной в Тбилиси. Он и сейчас там хирургом в военном госпитале. Все говорят, что хирург он заправский. А вообще он мировой парень, мой дядька. В позапрошлом году летом я у него две недели жил — я тогда собирался в Тбилисское артучилище поступить.

— И поступил? — спросил Юра.

— Какой там! У меня определенно на роду написано — «пехота». В пехотное, знаешь, как меня приняли? На ура! А в артучилище побеседовали со мной с часок и дали ясно понять, что этот род оружия не для меня. Я, конечно, огорчился, а дядька говорит: «Не горюй, Семен, погости у меня немного и дуй в другое училище». Ну я и загостевал у него. Тетя с детишками на даче, а мы с дядькой вдвоем холостякуем. Не жизнь, а малина: каждый вечер то в театр, то на футбол, то в цирк и даже разок в ресторане на фуникулере ужинали. Я от того фуникулерного шашлычка сейчас не отказался бы — замечательный, я тебе скажу, шашлычок. А