Эдуард Лимонов - М. Загребельный

– Мы отказались от грязной сделки. Не потому, что нам жалко Примакова или не нужны деньги, но потому, что негоже честным людям становиться орудием в борьбе одной банды начальников против другой. На том стояли и стоять будем.

Эдуард Лимонов – один из лучших русских прозаиков двадцатого столетия, такой вердикт выносит в 1999 году Александр Гольдштейн: «Молодой человек честолюбивой наружности и поэтических дарований, воспитанник государства, в котором, в отступление от велемудрых заветов Платона, социальная беспрозванность компенсировалась стихотворной известностью в полуподпольном кругу (и это был статус, если кто усомнился или запамятовал), молодой человек, алча обителей славы, соблазняется Западом и, потрясенный, осознает, что его новое, американское положение стократ хуже прежнего, покинутого столь опрометчиво. Трущобная крыса с коркой валфера в голодных зубах, он утрачивает оправдание унижений – веру в необходимость своего литературного слова, потому что вокруг нет внимающих этой речи людей, теряет любовь, уставшую делить его нищету, расстается с несбывшимся сном о признании, блеске, награде и взамен получает протяжный, на три сотни страниц растянувшийся вопль, тот единственный вопль, что во все времена исторгался лишь одержимою глоткой свободы. Наступает же эта свобода в момент, когда, кроме нее, надеяться больше не на что. Невзгод он себе не желал, но жанр вопля оплачивается угнетенным состоянием автора, и даже если разум не хочет страданий, тело, потенциально готовое к пронзительной откровенности, так извернется в судьбу, что крик становится неизбежным. Лимонова в той же мере назначили выкрикнуть «Эдичку», в какой Солженицына приговорили к написанию «Архипелага». В одном случае книгу ждали миллионы убитых, в другом ее встретила русская литература, изнемогшая от целомудрия и фальшивых приличий. Вопль – однократное действие, было бы глупостью требовать его повторения. С тех пор, уйдя от поэзии, автор выточил много мастеровитой прозы и публицистики, вернулся назад, увлекся политикой, несколько раз прекрасно говорил с экрана о революции и любви, сменил облик, стиль, поведение, женщин, и только глаза на одряблевшем лице иногда выдают, что это все еще он – Эдуард Лимонов».

В последний перед арестом год не покладая рук плодотворно творчески трудится. В июне 2000 года начинает работу над «Книгой мертвых». Уложился в двадцать четыре дня. Требовался гонорар для финансирования НБП. В 2001 году она была издана в «Лимбус Пресс». Лимонов называл эту книгу как бы перекличкой тех, кого знал и кто в свое время надолго или ненадолго побывал в его жизни. Я намеренно дополняю биографию писателя рецензиями литераторов. В конце концов, сам Эдуард Лимонов в предисловиях к двум своим изданным в 1998 и 2002 году на русском трехтомникам обращается к цитатам в свой адрес из Петра Вайля, Александра Гениса, Бориса Парамонова. При том, что от них ему доставались жестокие несогласия.

«Цветы зла» – так Наталья Иванова назвала свою рецензию на «Книгу мертвых»:

«Я его помню по Москве конца 60-х – начала 70-х: во-первых, по семинару Арсения Тарковского (Лимонов на этом эпизоде своей жизни не задерживается, а ведь и Тарковский, и Слуцкий считали его безусловно одним из самых талантливых); во-вторых, по черным брюкам, которые он мне сшил за тогдашние 15 рублей и в которых я щеголяла последующие лет пять. Хрупкий, аккуратный, в расшитой украинской рубашке, на все пуговицы застегнутый. И Анну, уже толстую и седую, помню. И особый взблеск стекол его очков – он и тогда, и сейчас чем-то похож на известный портрет Ходасевича. И стихи его помню. Тарковский выделял из всего семинара Тараканову, Миллер и Лимонова».

Тарковский и Слуцкий давно в могиле – что бы сказали они? Тараканова с горизонта исчезла, Миллер пишет внятные стихи, Лимонов стал писателем-персонажем…

В чем Лимонову не откажешь, так это в драйве, в энергии, в способности держать читателя в напряжении, чтобы он не бросил книжку в угол – от скуки. Нет, чего уж нет, так это скуки, посеянной вокруг нас приличными господами-сочинителями.

А кого он ненавидит? Мальчиков и девочек-мажоров. Терпеть не может – и даже не завидует (как мальчик-минор). Упитанные, упакованные, они выстраивают свои жизни, обрывающиеся в смерть, другими, чем Лимонов, противоположными методами. Лимонову ближе если не их антиподы, то их предшественники: способностью к каким-то непросчитанным поступкам, порывам души, что ли…

Через год, в феврале 2002 года снова на страницах журнала «Знамя» своими раздумьями о «Книге мертвых» делится Николай Работнов:

«Так хотелось надеяться, что политически индуцированные трагедии в биографиях русских писателей остались в двадцатом веке! И на тебе – Лимонов…

Я начал читать его с конца, с последней на тот момент «Книги мертвых», то есть двадцать лет для меня этого много напечатавшего автора не существовало. Почему? Я слышал, разумеется, об «Эдичке», о национал-большевиках… и больше ни о чем! Некому и нечему было разбудить интерес – до заметки в «Знамени» Натальи Ивановой, как раз о «Книге мертвых» («Книга» отпечатана в типографии «Правда» на Социалистической улице в Санкт-Петербурге – жаль, что уже не в Ленинграде, это лишает исторический «прикол» законченности). С этого все и началось.

Нет, один звонок был. Двадцатистрочный эпизод в повести Сергея Довлатова «Филиал», когда на диссидентской конференции в Калифорнии Лимонов, действующий под собственным именем, жертвует своим временем для выступления в пользу «Ковригина», проклинающего его за хулиганство, порнографию и забвение русских гуманистических традиций, и тот имеет возможность изрыгать эти проклятия еще семь минут по истечении собственного регламента. Потом «Далматов», соображая, как провести вечер, рассматривает возможность «отправиться в ресторан с тем же Лимоновым». А в очерковых набросках из четвертого тома Довлатов добавляет: «Лимонов – талантливый человек, современный русский нигилист… прямой базаровский отпрыск. Лимонов не превзошел Генри Миллера. (А кто превзошел?)… Лимонова на конференции ругали все. А между тем роман его читают. Видимо, талант – большое дело. Потому что редко встречается. Моральная устойчивость встречается значительно чаще. Вызывая интерес главным образом у родни…»

Надо знать, какое место занимает в моей субъективной писательской табели о рангах Довлатов (в первой дюжине русских прозаиков двадцатого века вместе с Буниным, Мандельштамом, Пастернаком, Булгаковым, Набоковым, Платоновым, Ильфом-Петровым, Шаламовым, Солженицыным, Искандером и Владимовым), чтобы понять, почему это упоминание не забылось…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});