Пламенеющий воздух - Борис Евсеев

На другой карте была Псковская область. Изображений на остальных рубашках рассмотреть не удалось.

— Ты… безрукий! — крикнул Преф, — карты в руках удержать не можешь.

— А ты сам попробуй восемьдесят три субъекта в одной руке удержать.

— Ничего, — успокоил Кинг, — скоро их станет меньше, легче будет в руках удерживать.

— Ладно, зови тех двух лохов, сейчас с ними в подкидного на будущий статус обременяющих территорий сыгранем. Кидай, какие выпадут…

Пьяница метнул. Выпали Казань и Петербург.

Тут легконогий Преф уже совсем не по-аистиному скакнул на стол и дурно-пронзительным павлиньим голосом крикнул:

— Как знал! Как приказано! Ай, Пьянь! Ай, мощага!

Здесь у Рогволденка резко завизжала мобилка, и он подхватился на ноги. Пора было валить от греха подальше! Игра в территории показалась ему подозрительной. Одно дело — продать за сходную цену, другое — в подкидного проигрывать. Так можно и кое-что нужное проиграть!

Мобилка продолжала визжать. На мобилку свою Сивкин-Буркин поставил музыку работающей бензопилы: пугать жену. Жена делала вид, что пугалась, Рогволденок делал вид, что пила в мобилке — только преамбула к приключениям настоящим…

Сейчас мобилка мешала. Рогволденок быстро из штанов ее выдернул, нажал на кнопку, сунул назад. Однако четверо игроков звук бензопилы, конечно, услыхали и тут же задергались, а потом и заговорили все разом…

Выбегая из кабинета, Кобылятьев краем уха уцепил новый поворот в разговоре четырех сикофантов:

— …а про ветер стучать будем?

— Не. Обождем, опасно…

— Во-во! Как бы ветерок наш крышу кому не снес!

— А пущай сносит! Заодно все вокруг до горы раком поставит…

В штанах опять задергался мобильник. Голоса остались далеко позади.

Звонил Горби-Морби:

— Ну че? Дело есть? Перетрем. Нет — пиши свои мемории. Я дома, адрес знаешь. С утреца и подваливай.

Уже выходя из трактира, Рогволденок вдруг почуял какое-то томящее неудобство и оглянулся.

В спину ему смотрели Столыпчик-отец и Столыпчик-сын.

Малец семи-восьми лет, крупноголовый, ясноглазый, как две капли воды схожий с отцом, застенчиво улыбался. Одной рукой он вертел пуговицу на гимназическом кителе, а другой внизу, у самого колена скручивал маленький, скромный, какой-то удивительно бледный кукиш…

Ворох сомнений. Рыжий шпион

Тима я, Тима! Эх, Тима, Тима я…

После поездки в Пшеничище и беседы с майором Тыртышным стал я задумываться еще чаще.

Что-то в романовской истории шло не так, как надо. Я переворошил собственные действия, перетряс скрытые от посторонних глаз, изрисованные закорючками, испещренные ругней страницы моего русского бунта — и ахнул! Ничегошеньки от бунта и не осталось!

Мне, конечно, давно было известно: малые города старорежимны, косны, жизнь в них затягивает, как речной ил, делает граждан тусклыми, остылыми. Но вдруг это не городок Романов так на меня подействовал, а сказки про эфир, которого, может статься, не было и нет?

Захотелось ясного, точного и притом постороннего взгляда на происходящее. В дурацкой надежде на проясняловку позвонил я в Москву Надюхе. Куроцап еще не вернулся, а Надюха мне по телефону нахамила.

Раздосадованный, набрал я было Рогволденка, но вовремя номер скинул. Сволочь он, Рогволденок! И, как пить дать, мое незавидное положение использует, чтоб зауздать покрепче. Да и блогерский донос писал он, а не кто-то другой!

Кризис доверия к самому себе вырос передо мной, как провинциальный официант на пороге гостиничного номера. Кризис помахивал салфеточкой, фальшиво лыбился, требовал незаслуженных чаевых и дополнительной платы за наводку на места отвратительных проказ и противозаконных удовольствий, которые якобы могут способствовать очищению моего сознания…

Тут я спохватился. Что за буря в стакане воды? Жрачки — навалом. Над головой не каплет. Так что — бунтуй не бунтуй, а придется быть веселеньким, современненьким, придется лакействовать и обманывать себя дальше!

Тима, я Тима! Эх, Тима, Тима я…

Наговорил тут всякого-разного и почувствовал себя дико неловко.

Затуркал меня совсем Рогволд Кобылятьев! Занегритосил, сволочь! Собственное направление мыслей было мною в Москве под его руководством потеряно. От такой потери лживое «ячество» наружу, как флюс, и поперло. А уж от «ячества» завелось в мыслях про эфир и про нашу жизнь что-то чужое, непереваренное: у Лелищи стибренное, Женчиком близ крутых лестниц навеянное…

Но тогда — вдруг понял я — не от моего, пусть и лукаво-хитрющего лица следует дальше вести разговор в этой истории!

Сахарная патока про городок Романов, вкрадчивая брехня про «науку» влипли в губу, как тоненькая шкурка от сливового варенья.

А тогда к чертям ее, эту шкурку! К чертям все двоедушное и для пишущего выгодное. Я отмою свое негритянское лицо! Я перестану думать о том, что выгодно другим!

Вот потому-то говорить от первого лица я сейчас кончаю…

От такого решения сразу почувствовал себя уверенней. Картина города и мира стала чище, правдивей. Ушел на цырлах ложный столичный пафос, налегла томительная, но и сладкая романовская грусть!

И теперь я уже не обнюхиватель чужих мыслишек, не оценщик уксусных дамских истерик! Не рассвирепевший от обрывчатости мира монтажер, склеивающий порванные пленочки бытия и с гадливостью выкидывающий громадные мотки подпорченного материала!

Теперь я — это другой!

Я хочу слышать, как фраза ломает жизнь. Не моя фраза! Фраза, возникающая прямо из Хода Вещей, из плеска эфира.

Хочу слышать, как рачья кожура жизни хрустит и дробится под крепкими челюстями этой фразы! Как сама жизнь делается при этом иной.

Но легче справиться с жизнью, чем с крутой и норовистой фразой. Легче совладать с судьбой — чем с историей про эту судьбу!

Да и не вытянуть одному такую историю! Нужны помощники, возникающие из самой материи текста.

Конечно, я и сам — с остервенением и восторгом — мог бы свести все подлинное и неподложное в некое подобие целого. Смонтировал бы на пять баллов. Но не буду. Хорош жадничать! Надо передать оценку действительности — как того и требует реальный закрут — другому рассказчику. Может, Женчику, может, директору Коле. А то и Леле! Или, в крайнем разе, Кузьме Сухо-Дросселю. Передать, обозначив только начала и концы, обозначив, как все шло до того поворота, когда майор Тыртышный…

Стоп! Нашел!

Я вдруг понял, кому можно передать рычаги управления беспристрастными оценками действительности! Понял, от кого можно — если надо, то и по суду — требовать настоящей, а не поддельной объективности.

Страшно торопясь, набрал я номер майора Тыртышного. Тут же последовал ответ: «абонент в сети не зарегистрирован».

Тогда я кинулся на улицу, рассчитывая связаться с майором по дороге.

Однако набрав сообщенный Тыртышным номер раз восемнадцать, слышал я все тот же ответ.

В раздражении набрал 02.

— Дежурный слушает.

— Мне… Мне майора Тыртышного… Срочно!

— А кто его спрашивает?

— Это его информатор, — соврал я.

— К сожалению, Виль Владимирович с сегодняшнего дня в отпуске. Может, с нами потолкуете?..

Я отключился.

Не зная, что делать дальше, не желая выпендриваться перед самим собой или идти на службу, пошел я к автобусной остановке и встал зачем-то в хвост очереди. В хвосте, от отчаяния, плюнув на бунт и мысли о нем, решился-таки на крайность. Уговорил себя еще раз продаться Рогволденку. С потрохами! Решил продать ему саму темку и на эту темку повесть или эпопею для него написать. И тогда — гуляй, эфир, по белу свету!

«В последний раз продамся, — уговаривал я себя. — Только разок еще! Пусть эта тварь перед камерами премиальными поизворачивается, поотвечает невпопад на вопросы. Все равно главного про эфир я ему не скажу, а сам он не допрет, не уцепит. А я… Как владеющий тайной рукописи, а значит, владеющий кобылятьевской душой, я исподтишка и в охотку понаслаждаюсь. Чем? Да хотя бы тем, что…»

Как обкуренный, стал я блуждать взглядом по людским лицам, уныло-весело-уныло бликующим на остановке.

Хвост очереди слабо волновался. Люди ждали автобус давно.

В самом углу автобусного загончика, вжавшись в новенькую стенку из оргстекла, читал газету какой-то мужик. Он читал газету так, что ни лица его, на макушки, ни даже волосочка…

«Рыжий! Из экспресса!» — взвизгнул я про себя, и вся дальнейшая история приобрела другой оборот: соблазнительный, невероятный! Потому что ни для самого себя, ни для Рогволда Кобылятьева я бы не решился написать то, что будет изложено ниже.

Подошел автобус. Я сделал вид, что сажусь. Рыжий, теперь уже только наполовину прикрытый газетой, выступил из тупичка…

Тут я с ним как следует и познакомился.