Эхо тайги - Владислав Михайлович Ляхницкий

Не перебивала.

– Дядя Егор, и ты, дядя Жура, собирайте наших и готовьтесь. Боле пока ничего не знаю. Я пошла к Вавиле… Ждите, До свидания, Аграфенушка. У Арины косачей возьми, вчера с тока принесла.

6

Когда решение было принято, когда определилась конкретная задача, Вавила почувствовал прилив сил, ему хотелось дурачиться, петь. Он возвращался домой возбужденный, удивляясь тому, какое яркое нынче небо, какими красивыми волнами лежит снег на склонах горы. С шумом ввалился в избу, отбив на пороге чечетку.

– Закрывай дверь, морозно, – крикнула Лушка. Даже окрик понравился Вавиле. Быстро прикрыв за собой дверь, сбросив на лавку полушубок, шапку, – он занял половину избы. Шагнув вперед. Вавила поймал за руку жену. Она не успела и ойкнуть, как он подхватил ее на руки и поднял к самому потолку.

– Добрый день, Утишна!

У Лушки дух захватило и от объятий мужа, и от ласковой – «Утишны». Давно, еще при первой встрече, Вавила спросил у Лушки, как ее зовут, «Зовут Зовуткой, величают Уткой»,- ответила тогда Лушка. «Значит, Зовутка Утишна»,- рассмеялся тогда Вавила. И до сих пор, когда на его душе праздник, когда он ощущает себя двадцатилетним парнишкой, когда хочет разбудить и в Лушке дорогие воспоминания, он зовет ее Утишной.

– Задушишь… Уф-ф… зацелуешь до смерти… Ой, разошелся… с чего это ты?

Вавила держал Лушку у груди, как держат ребенка, зарывался лицом в ее волосы, шею, целовал и шептал:

– С того, что ты у меня самая хорошая… Самая красивая… Самая дорогая.

– И ты только сегодня заметил, – отбивалась Лушка. – Пусти…

– Заметил давно, но боялся сказать. А сегодня… Уф-ф, такие ты щи сварила… так пахнут.

– А вот и обманулся. Не успела я щей сварить. Даже картошки еще не начистила.

– Тогда это чай такой духовитый,

– И чай не скипел, – глаза Лушки искрились от счастья. Нежная, отзывчивая, она замирала в руках Вавилы. Но где-то глубоко-глубоко темным пятнышком шевелилась мысль: «С чего он сегодня такой?»

И чай готов. И щи Лушка сварила еще утром. Теперь ей очень хотелось, чтоб полузабытые игры первых дней их знакомства, веселость Вавилы, продолжались как можно дольше.

– И хлеба-то нонче нет. Что? Небось и целовать перестал? Хлеб-то нужнее Лушки?

– Хлеба нет? Да мне и не надо, я просто-напросто съем тебя, – и защелкал зубами. Из угла донесся громкий крик:

– Папа…

– О! В избе еще кто-то есть! Кто бы это мог быть?

Поставив Лушку на ноги и, обнимая одной рукой ее плечи, Вавила подвел жену к топчану, где тараща большие голубые глаза, тянула к отцу руки Аннушка.

– Папа…

– Идем, дочь, обедать. Мамка наша темнит, будто еще и картошки не чистила. Мы с тобой сейчас сами поищем еду. Ты у меня должна знать, где что лежит. – Расшалился Вавила и, держа Аннушку на руках, заглянул под топчан, в сундучок, под лавку. Лушка ходила следом и, хлопая себя по бокам, закатывалась счастливым смехом.

– Осторожней, медведь. Меня тискаешь – кости хрустят, а это дитя.

– Выдумывает твоя мама, Аннушка, косточки у нее до единой целы, а обед нам с тобой надо найти. – И тут, будто бы неожиданно, увидел на печурке чугун. – Ба, Аннушка, щи. Да какие вкусные. Кто их сварил?

Вавила подбрасывал дочку, а Лушка собирала на стол и счастливо смеялась. «Такая бы жизнь да каждый день. Последние дни ходил мрачный, а сегодня как заново родился. С чего бы? Хорошие вести?» Почувствовала досаду: «Почему со мной не поделится? – досада росла, и уже острая ревность резанула грудь: – Что я ему не товарищ, а только баба?»

Собрала ужин, села напротив, уперла в подбородок кулаки.

– Наигрался? А сказать ничего не хочешь? Что, не товарищ я больше тебе? Просто баба? А когда-то совет со мной держал, в разведку посылал по степным селам. Может статься, и за жену теперь не считаешь? Накормила, постирала бельишко – и доволен?

Знала, что укоряет несправедливо, что любит её Вавила, но остановиться не могла. Все новые обиды всплывали в памяти – а мало ли их бывает в совместной жизни. Кое-как овладев собой, спросила с дрожью в голосе:

– А про нас с дочерью подумал?

– Конечно, подумал… Послушай, Луша. Третьего дня из села Притаежного пришел наш связной и сообщил: нагрянули горевцы. Взыскивают царские недоимки, и рекрутов Колчак дивно набирает. Надо помешать им увести из села коров, лошадей, увезти зерно. Этим мы нанесем удар Колчаку и приобретем в деревнях друзей. Мы решили уходить, как только с прииска Верхнего придут дружинники Федора. А на Богомдарованном присоединится отряд Журы. Может быть, утром уйдем…

– Без меня?

– Лушенька, мы идем на бой, а у нас дочь…

– Аннушка не твоя забота, я ее телом своим обогрею. Когда ты с Богомдарованного на степь уходил, я богу молилась, говорила: спасибо, что осчастливил меня, подарив мне Вавилу. Пусть не жена я ему. Но за те счастливые дни, что я прожила с ним, буду до смерти благодарна. Не ровня я ему. По всем статьям не ровня. И пусть он бросит меня – все одно буду ему благодарна. Но с тех пор время дивно прошло. Ты умнее меня… Признаю. Но и я стала тебе не только женой, а и товарищем… – Лушка глотала подступившие слезы, подавляла комок глубокой обиды. – Мы с тобой одной думкой жили. Одной мечтой. Или я обманулась? Разные были думки? – затормошила Вавилу за плечо, добиваясь ответа.

Вавила пытался объяснить:

– Мы ж еще не знаем, как удастся задуманное, как нас примут крестьяне, будет ли крыша над головой. Как прояснит – тотчас же сообщу. Вот тебе честное слово.

– Оттого, что я буду с вами, хуже не примут.

Давно наступила ночь. Аннушка мирно спала. Маленькую избу еще высвечивала коптилка-жировичок. Лушка все не могла найти себе места. Чем больше думала, тем сильнее распаляла обиду, тем сильнее дрожали губы.

«Неужто не понимает, что не могу я без него остаться! Часа одного не могу. А если у него другая? Неделю назад получил же от кого-то письмо и не показал…»

Наклонилась к печурке, чтобы спрятать лицо и искоса наблюдать за Вавилой. Она примолкла, и Вавила подумал, что все улажено. Сидел, подшивал валенок и мурлыкал песню о диких степях Забайкалья. Спокойствие Вавилы показалось наигранным, и еще более утвердило Лушку в ее подозрении. Есть люди, к которым редко приходят шальные мысли, но уж если они пришли, то засядут