Сигнал из космоса - Курт Занднер

— Вот это да! Вот это господин Киндель! — бормотал я, задыхаясь от смеха, и никак не мог остановиться.

Но, едва взглянув Кинделю в лицо, я онемел. Его вытаращенные глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит. Круглые и остекленелые, они отражали зеленоватый свет уличного фонаря, и, когда он глянул на меня, столько было в них нечеловеческой ледяной ненависти, что я испугался. Значит, еще маловато я знал Кинделя и почти раскаивался, что дал волю смеху.

— Сволочь, одна сволочь! — проскрежетал он. Этим ограничились его объяснения по поводу случившегося. Пошатываясь, он пошел к машине. Потом грубо спросил меня, умею ли я водить. К несчастью, пришлось ответить отрицательно. Киндель скривил от презрения рот и посмотрел на меня так, словно хотел сказать: "И на это не годен!"

— Ну, что ж, управимся и без вас. Да садитесь же, черт вас побери совсем! — заорал он.

Всю дорогу Киндель правил молча. Фары вырывали из мрака узкую полосу. Я следил за пролетающими призрачными очертаниями деревьев, кустов, придорожных камней. Я слишком устал, чтобы о чем-нибудь думать, но в подсознании не затихала смутная тревога; казалось, мы без цели мчимся в какой-то бездонный мрак, из которого нет возврата. Полет в ад.

На полпути случилось совсем незначительное, даже скорее комичное происшествие, но, как ни странно, оно глубоко запечатлелось у меня в памяти.

В свете фар, далеко впереди, я вдруг заметил зайца. Зверек неподвижно сидел посреди автострады, поводя ушами; глаза его отсвечивали золотым и зеленым огнем. Я замер от испуга, горячая волна жалости облила мое сердце. На мгновение у меня мелькнула нелепая мысль, что этот заяц, одинокий и жалкий в ночном мраке, — это я сам.

— Осторожно, Киндель! — крикнул я. Но было поздно. Зверек уже прыгнул, да не в ту сторону! Легкий удар о левое переднее колесо — и мы промчались мимо. В ужасе я обернулся назад. Через заднее окошко машины ничего нельзя было разглядеть во тьме.

— Зачем вы его раздавили? — закричал я в припадке внезапного отчаяния.

Киндель будто окаменел за рулем. От приборов на панели падал слабый отблеск света на его лицо и ежик волос. Что-то сатанинское вдруг почудилось мне в его чертах.

— Может, надо было, по-вашему, из-за него свернуть в канаву и расколоть себе череп? Вот было бы умно! — возразил он с издевкой.

Конечно, он был прав, и я, пристыженный, замолчал.

Приблизительно километров за пятьдесят до Грюнбаха Киндель остановил машину и привел в порядок, насколько это было возможно, свой растерзанный туалет. Он уже вполне отрезвел, и его лицо в свете едва брезжившего утра выглядело очень бледным.

— Все останется между нами, не так ли?- спросил он, прежде чем ехать дальше. Вопрос прозвучал почти как угроза. Но у меня теперь уже нет причин хранить молчание.

Прощаясь, он смерил меня холодным испытующим взглядом, и я понял: Киндель никогда мне не простит, что я видел его унижение и еще смеялся над ним. Отныне он стал моим врагом. Но в ту пору я еще не придал этому должного значения.

Итак, сегодня меня навестила жена. Предварительно в палату явилась торжественная процессия. Впереди шествовал старший врач доктор Бендер, за ним — сестра и в некотором отдалении-два санитара. Доктор Бендер сообщил мне о предстоящем свидании, причем тон его не оставлял никаких сомнений, что лично он не одобряет полученного мною позволения на эту встречу.

— Надеюсь,- сказал он,- что свидание не повлечет за собой нежелательных последствий для вашего здоровья, и я настоятельно просил бы не касаться в беседе с супругой таких спорных вопросов, которые могли бы вас взволновать. Вашу супругу я уже проинструктировал на этот счет… Более 15 минут я разрешить не могу.

Затем он подал знак сестре. В руках у нее был поднос, она держала его с той торжественностью, с какой средневековые пажи подавали своим государям скипетр и корону.

Рядом с листками истории болезни и термометром лежали на подносе мои очки!

— Чрезвычайно вам признателен, господин старший врач! — воскликнул я, в высшей степени обрадованный, и тотчас же надел очки. Но, так как я долго был их лишен, вначале мне застлало глаза туманной пеленой, которая, однако, вскоре рассеялась, как только глаза вновь освоились со стеклами. Когда полчаса спустя ко мне вошла жена, я уже видел окружающие предметы с исключительной ясностью и четкостью.

Жена была в черном, словно я уже умер и она явилась на мои похороны.

— Ах, Роберт! — тихо проговорила она, присела на край кровати и нервно скомкала носовой платок, будто хотела выжать из него недостававшие ей слова.

— Ну, как там ваши дела? — спросил я нарочито весело. — Мне, как видишь, живется сносно.

Но она не поддержала моего тона.

— Неужели все это действительно нужно было? Ведь это же ужас! — вырвалось у нее, и она заплакала.

К счастью, льготы, санкционированные профессором, включали и право поговорить с женой наедине, и, таким образом, доктору Бендеру осталось неизвестным, как уже на первой минуте свидания были нарушены его предостережения. Что касалось меня лично, он мог не беспокоиться. Самообладания я не потерял. Мне было только неловко. И немного грустно. Благодаря возвращенным очкам я обрел остроту зрения и ясно различал каждую черточку на лице моей жены, уже несколько увядшем, но отнюдь не лишенном красоты. Сейчас оно выражало явственнее, чем когда-либо, чувство безграничного недоумения, как будто обращалось ко всему враждебному и безжалостному миру с немым вопросом: "Что же все это значит? Что теперь со мной будет? Как же это случилось?"

Женился я несколько лет назад, вскоре после того, как получил должность в университете. К сожалению, меня едва ли можно причислить к таким мужчинам, которые способны возбудить сильную страсть. Поэтому наше чувство скорее было спокойной взаимной склонностью. Ее источником был, с одной стороны, разум, с другой — уважение друг к другу. Отец жены был средним чиновником, продолжавшим традицию семьи, которая из поколения в поколение поставляла государству таких же чиновников среднего ранга: провинциальных бургомистров, почтмейстеров, муниципальных секретарей и столоначальников канцелярий. Тайной гордостью семьи был некий капитан запаса. Сам кайзер наградил его золотой медалью за отвагу, и в первую мировую войну он пал смертью храбрых под Верденом. Его фотография висела над буфетом в парадной комнате родителей моей жены. Но этот капитан являлся, так сказать, исключением.

Согласно семейной традиции, главным идеалом, к которому следовало всемерно стремиться, было продвижение вперед по служебной стезе, притом с возможно более четкой перспективой. Служить — это значило идти прямой как струна дорогой по однообразной местности. Верстовыми столбами на этой дороге служили повышения окладов, конечным пунктом была выслуга пенсии. Такие люди больше всего страшатся, как бы не нарушился надежный автоматизм этой рутины, поэтому любому начальству они готовы давать любые клятвы, послушно склоняются перед любым законом, и это-то помогает им кое-как держаться на поверхности при самых сильных бурях и переворотах.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});