Всевышнее вторжение - Филип Дик

– Все эти тонкости не для меня, – сказал ему пёс. – Я убиваю, чтобы убивать, я умираю, потому что так нужно. Это необходимость, последний и главный закон. Не живёшь ли и ты, чтобы убивать и умирать? Не живёшь ли и ты по тому же закону? Конечно же, да. Ведь и ты – одна из тварей.

– Я поступаю так, как мне хочется.

– Ты лжёшь самому себе, – сказал пёс. – Один лишь Бог поступает так, как ему хочется.

– Тогда я, наверное, Бог.

– Если ты Бог, исцели меня.

– Но ты же подвластен закону.

– Ты не Бог.

– Бог возжелал этот закон.

– Вот ты сам всё и сказал, сам и ответил на свой вопрос. А теперь дай мне умереть.

Когда он рассказал Элиасу про издохшего пса, тот продекламировал:

Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне, Что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли.

– Это про спартанцев, павших при Фермопилах, – пояснил Элиас.

– А зачем ты мне это прочитал? – спросил Эммануил.

Вместо ответа Элиас сказал:

Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне, Что, их заветы блюдя, здесь наши кости лежат.

– Ты имеешь в виду собаку? – спросил Эммануил.

– Я имею в виду собаку, – сказал Элиас. – Нет разницы между дохлой собакой в придорожной канаве и спартанцами, павшими при Фермопилах.

Эммануил понял.

– Нет никакой, – согласился он. – Ясно.

– Если ты можешь понять, почему умерли спартанцы, ты можешь понять всё до конца, – сказал Элиас и тут же добавил:

Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне, Что наши кости, здесь лёжа, все их заветы блюдут.

– И про собаку, – попросил Эммануил. Элиас с готовностью откликнулся:

Путник, главу преклони у придорожной канавыИ возвести всему миру: пёс как спартанец погиб.

– Спасибо, – сказал Эммануил.

– Так что там было последнее, что сказала собака? – спросил Элиас.

– Пёс сказал: «А теперь дай мне умереть».

– Lasciateme morire! E chi volete voi che mi con-forte. In cosi dura sorte, In cosi gran martire?

– Что это такое? – спросил Эммануил.

– Самое прекрасное музыкальное произведение, сочинённое до Баха, – сказал Элиас. – Мадригал Монтеверди «Lamento D'Arianna». Это значит: «Дай мне умереть! Да и кто, ты думаешь, смог бы утешить меня в моём горьком несчастье, в таких нестерпимых муках?»

– Тогда выходит, – сказал Эммануил, – что собачья смерть есть высокое искусство, высочайшее искусство в мире. Во всяком случае, она прославлена и запечатлена высоким искусством. Должен ли я видеть гордость и благородство в старом шелудивом псе с раздавленной грудной клеткой?

– Да, если ты склонен доверять Монтеверди, – сказал Элиас. – Монтеверди и всем его почитателям.

– А нет ли чего-нибудь ещё, что стоило бы ламентаций?

– Да, есть, но всё не подходит к случаю. Тесей бросил Ариадну, неразделённая любовь.

– Так кто же вызывает большее сочувствие? – спросил Эммануил. – Полудохлый пёс в придорожной канаве или отвергнутая Ариадна?

– Ариадна сама напридумывала себе муки, а пёс мучается по-настоящему.

– Значит, муки пса куда значительнее, – подытожил Эммануил. – Его смерть куда большая трагедия.

Он понял и, как ни странно, почувствовал удовлетворение. Ему нравился мир, в котором шелудивый пёс, угодивший под колёса машины, значил больше, чем персонаж из древнегреческой трагедии. Он почувствовал, как восстановился сдвинутый баланс весов, взвешивающих всё сущее. Он почувствовал честность вселенной, и смятение его оставило. А важнее всего то, что пёс понимал свою смерть. А ведь он, пёс, никогда не слушал музыки Монтеверди и не читал строк, высеченных на Фермопильской мраморной колонне. Высокое искусство было скорее для тех, кто видел смерть, чем для тех, кто её переживал. Умирающей твари куда важнее чашка воды.

– Твоя мать ненавидела некоторые виды искусства; в частности, её тошнило от Линды Фокс.

– А поставь мне что-нибудь из Линды Фокс, – попросил Эммануил.

Элиас нашёл кассету, поставил её на деку, и из динамиков зазвучало:

Не лейте слёзы, родники.

Свою…

– Хватит, – сказал Эммануил, зажимая ладонями уши. – Это кошмар какой-то, – добавил он и передёрнулся всем телом.

– Что с тобой? – Элиас подхватил мальчика на руки. – Я никогда не видел тебя таким расстроенным.

– И вот это он слушал, когда моя мать умирала! – воскликнул Эммануил, глядя в бородатое лицо Элиаса.

Я помню, сказал он себе. Я начинаю вспоминать, кто я такой.

– Так в чём же дело? – настаивал Элиас, крепко прижимая к себе мальчика.

Это происходит, понял Эммануил. Наконец-то. Это был первый из сигналов, который я – я сам и никто другой – предуготовил. Зная, что когда-нибудь он прозвучит.

Они смотрели друг другу в глаза; ни старик, ни мальчик ничего не говорили. Дрожащий Эммануил цеплялся за Элиаса, чтобы не упасть.

– Не бойся, – сказал Элиас.

– Илия. – Эммануил смотрел ему прямо в глаза. – Ты Илия, иже приидет прежде. Перед великим и страшным днём.

– Тебе будет нечего бояться в тот день, – сказал Элиас, покачивая мальчика на руках.

– Но ему-то есть, – с жаром откликнулся Эммануил. – Врагу, которого мы ненавидим. Его время приспело. Я боюсь за него, потому что я знаю, что ждёт нас впереди.

– Слушай, – негромко сказал Элиас.

– Как упал ты с неба, денница, сын зари! разбился о землю, попиравший народы. А говорил в сердце своём: «взойду на небо, выше звёзд Божиих вознесу престол мой, и сяду на горе в сонме богов, на краю севера; взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему». Но ты низвержен в ад, в глубины преисподней. Видящие тебя всматриваются в тебя, размышляют о тебе.

– Видишь? – спросил Элиас. – Он здесь. Это его обиталище, этот маленький мир. Он сделал его своей твердыней две тысячи лет назад, сделал и построил тюрьму для людей, как то было прежде в Египте. Два тысячелетия люди рыдали, и не было им ни отклика, ни поддержки. Он поглотил их без остатка, и он считает себя в безопасности.

Эммануил, всё так же цеплявшийся за старика, горько заплакал.

– Всё ещё боишься? – спросил Элиас.

– Я плачу вместе с ними, – сказал Эммануил. – Я плачу со своей матерью. Я плачу с умирающим псом, который не плакал. Я плачу по ним. И по Велиалу, который пал, по сияющей деннице. Пал с небес и начал всё это.

А ещё, думал он, я плачу по себе. Я – моя мать, я – издыхающий пёс и страдающие люди, и даже, думал он, я и есть та сияющая денница, Велиал, я и то, чем он был, и то, во что он превратился.

Руки старика держали его крепко, надёжно.

ГЛАВА 7

Кардинал Фултон Стейтлер Хармс, Главный Прелат огромной, раскинувшейся по всем континентам Христианско-Исламской Церкви, не мог взять в толк, почему в особом персональном фонде никогда не хватает денег на покрытие расходов его любовницы. Возможно, думал он, наблюдая в зеркало за медленными, осторожными движениями брадобрея, у меня просто нет верного представления о потребностях Дирдре, об их размахе. В своё время она сумела найти к нему подход, задача нешуточная, ведь для этого ей потребовалось подняться по иерархической лестнице ХИЦ почти до самого верху, ни разу не оступившись. Дирдре тогда представляла ВФГС, Всемирный Форум Гражданских Свобод, и она пришла со списком нарушений оных – материей, туманной для него и в тот момент, и по сю пору. Как-то так вышло, что они тем же вечером оказались в одной постели, после чего Дирдре вполне официально стала, да так и осталась, его исполнительным секретарём. За свою ответственную работу она получала два жалованья, видимое – через кассу, и невидимое, поступавшее с весьма внушительного и никому, кроме него, не подотчётного счёта на текущие расходы. Хармс не имел ни малейшего представления, что происходило со всеми этими деньгами после того, как они попадали к Дирдре, он и свои-то деньги толком считать не умел.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});