Второго Рима день последний - Мика Валтари

вина и стал грызть кусок холодной телятины. Я пододвинул ему поближе огурцы и прочёл по-турецки тот незабываемый стих, щёлкая пальцами в такт, словно подыгрывая себе на лютне. Потом перевёл ему:

О, виночерпий!

Налей мне вновь

Вчерашнего вина.

Подай мне лютню,

Сердцу дай забвенье.

Жизнь краткий миг,

Роскошный миг она.

Потом лишь прах,

И чья-нибудь рука

Его с землёй

Сравняет непременно.

Такое было сердце у султана Мурада,– продолжал я. – Он умножил мощь Турции и вёл войну одну за другой ради прочного мира. Два раза он уступал трон Мехмеду. В первый раз вернуться на трон его вынудили христиане. А во второй раз призвал его вернуться великий визирь Халил, когда янычары спалили базар в Адрианополе. Пришлось Мураду примириться с судьбой и править до самой смерти без войн. Дважды в неделю он напивался с поэтами и философами. Тогда он одаривал друзей кафтанами, землёй и драгоценностями и никогда наутро не требовал их возврата.

Джустиниани воткнул в рот пол огурца, вытер руки о кожаные штаны, набожно перекрестился и неуклюже опустился передо мной на колени.

– Я бедный человек, простой воин и не могу себе позволить быть чересчур благородным. Охотно унижусь для пользы дела.

И он стал ползать по полу и собирать драгоценности, а я держал ему свечу, чтобы ни один камень не остался незамеченным. Ползая, он сопел, но всё же, продолжал говорить:

– Только не вздумай мне помогать, прошу тебя. Эти усилия приятнее для моих членов, чем возня с самой прекрасной женщиной на свете.

Я подал ему красный кожаный мешочек. Он старательно пересыпал в него камни. Наконец, он поднялся с колен, завязал мешочек и бережно положил его за пазуху.

– Я не жадный,– сказал он. – Какой-нибудь камешек легко мог закатиться в щели пола или под ковёр и найдёт его, скорее всего, лишь твой слуга во время уборки. Спасибо тебе.

Он наклонил голову на бок и посмотрел на меня почти ласковым взглядом:

– В моей жизни,– сказал он наконец,– я встречал людей святых, встречал таких, у которых бывают видения, и много других безумцев разного рода. Возможно, я и сам стал бы сумасшедшим, если бы вовремя не осознал, что в мире происходит много вещей, понять которые несовершенный человеческий разум не в состоянии. Подтверждение тому – встреча с тобой.

Он протянул мне широкую ладонь и стиснул мою руку с искренней благодарностью.

– С этой минуты ты мой друг, Джоан Анжел. И я не стану слушать никакие сплетни о тебе. Завтра уром сразу после побудки прикажу вписать тебя в мой вербовочный список. Поэтому ты должен явиться. Получишь коня и обмундирование. И будь уверен, я найду для тебя достаточно работы, чтобы ты быстро привык к моей дисциплине. Солдат я муштрую строже, чем турки.

5 февраля 1453.

Я получил коня и обмундирование. Первые дни Джустиниани испытывал меня. Я должен был сопровождать его при осмотре стен и необученных новобранцев, основную часть которых составляли греческие ремесленники и молодые монахи. Он тряс своей бычьей головой и смеялся, глядя на них.

Джустиниани провёл совещание с кесарем, Францем, шкиперами венецианских кораблей и греческих островов, с подестом Пера и венецианским байлоном.

Со всеми он разговаривал подробно и неспешно, рассказывал множество историй из военных походов и осад, в которых принимал участие. Он как огромный широкий корабль прокладывает себе дорогу через невзгоды, зависть и суеверие. Ему верят. Ему можно верить. Он стал краеугольным камнем, фундаментом, на который всё крепче опирается растущая с каждым днём обороноспособность города. Он пьёт очень много вина. Самый большой кубок осушает двумя глотками. Но догадаться об этом можно лишь по небольшим припухлостям под глазами.

Его медлительность и болтливость, за которой он прячет хорошее знание людей, сначала меня раздражали. Но скоро я сам стал смотреть на всё его глазами. И, наконец, мне как бы открылся механизм, придуманный опытным механиком. Он начинал работать с писком и скрежетом, возмущённо треща шестерёнками, но с каждой минутой всё увереннее и целеустремлённее, так как одна деталь поддерживает и усиливает другую.

Я не могу не восхищаться им, как и его люди, которые, не задумываясь, с восторгом выполняют любое его приказание, будучи глубоко убеждёнными, что оно крайне важно и совершенно необходимо.

Я ему тоже полезен: рассказываю о воспитании янычар, об их дисциплине, вооружении, о том, как они сражаются. Рассказывал я ему также о характере султана Мехмеда и его окружении, о партиях войны и мира в сенате, о пропасти, которая образовалась между молодёжью и стариками после смерти султана Мурада. Мехмед сознательно углубляет и расширяет эту пропасть, чтобы сбросить Халила с поста великого визиря.

– Не забывай,– говорил я, – что ещё подростком в двенадцать и в четырнадцать лет он дважды вынужден был оставить трон, хотя отец добровольно ему его уступал. Это ключ к пониманию фанатизма, обид и жажды славы Мехмеда. В первый раз, когда полки христианских крестоносцев приблизились к Варне, он пал духом, кричал и плакал в Адрианополе, бился от страха в конвульсиях и, наконец, спрятался в гареме. Так говорят. И если бы султан Мурад не вернулся из Магнезии и за несколько дней не раздобыл из-под земли новое войско, турецкое государство погибло бы. В другой раз,– продолжал я, – взбунтовалось его собственное войско, его ветераны. Янычары отказались подчиняться худому и нервному мальчишке, который не мог повести их на войну. Они разграбили и сожгли базар в Адрианополе. Мехмеду чуть не пришлось снова прятаться в неприкасаемом гареме. Халил по собственной инициативе вызвал Мурада. Этого Мехмед никогда ему не простит. Ты не знаешь Мехмеда,– повторил я то, что уже не раз говорил другим. – Раненое самолюбие мальчишки может вырасти в силу, которая сметает государства. А его самолюбие было ранено дважды. С тех пор Мехмед многому научился. Его амбиции не знают границ. Чтобы все забыли унижения, которые ему пришлось пережить, он должен затмить своих предков. Константинополь предназначен стать тому доказательством. Взятие Константинополя он планировал ещё много лет назад, жертвуя ради этой цели своими развлечениями и зрением. По чертежам он ещё до смерти отца знал в подробностях наши стены и мог по памяти нарисовать каждую башню. Любой дом в Константинополе он найдёт с завязанными глазами. Говорят, что юношей он был здесь и