Том 22. Письма 1890-1892 - Антон Чехов

А. Чехов.

Поклон отцу и Ивану. Где Иван? Завтра буду в Красноярске.

На обороте:

г. Сумы (Харьковск<ой> губ.)

Марии Павловне Чеховой.

Долгорукову В. А., 28 мая 1890*

823. В. А. ДОЛГОРУКОВУ (Отрывок)

28 мая 1890 г. Красноярск (?).

Еду, путь ужасный. Да, непростительно безобразна Ваша дорога, и как Вы грешите, что не ругаете ее вдоль и поперек. Иркутск — хороший город. Почитываю Ваши стихи*. У Вас хорошая душа и стихом владеете, но язык недостаточно прост; надо воли себе давать больше. Надеюсь с Вами увидеться в России.

Суворину А. С., 28 мая 1890*

824. А. С. СУВОРИНУ

28 мая 1890 г. Красноярск.

Красноярск, 28 мая.

Здравствуйте! Из Томска Вам послано большое заказное письмо*. Если Вам понадобится телеграфировать что-нибудь по поводу его, то телеграфируйте «Благовещенск до востребования», если только, конечно, из моих телеграмм не будет видно, что я уже проехал названный город. До сих пор я не ехал, а полз. Дорога и ужасная и страшная благодаря невылазной, оси ломающей грязи. Но, слава богу, около Красноярска стало лучше. Мой экипаж два раза ломался от напряжения, и два раза починка его задерживала меня на станциях. Низко кланяюсь всем.

Ваш А. Чехов.

Буду писать из Иркутска.

На обороте:

г. Феодосия (Таврической губ.)

Алексею Сергеевичу Суворину.

Чеховым, 28 мая 1890*

825. ЧЕХОВЫМ

28 мая 1890 г. Красноярск.

Красноярск, 28 май.

Что за убийственная дорога! Еле-еле дополз до Красноярска и два раза починял свою повозку; лопнул сначала курок — железная, вертикально стоящая штука, соединяющая передок повозки с осью; потом сломался под передком так называемый круг. Никогда в жизни не видывал такой дороги*, такого колоссального распутья и такой ужасной, запущенной дороги. Буду писать о ее безобразиях в «Нов<ом> вр<емени>», а посему умолчу пока.

Последние три станции великолепны; когда подъезжаешь к Красноярску, то кажется, что спускаешься в иной мир. Из леса выезжаешь на равнину, которая очень похожа на нашу донецкую степь, только здесь горные кряжи грандиознее. Солнце блестит во всю ивановскую и березы распустились, хотя за три станции назад на березах не потрескались даже еще почки. Слава богу, въехал-таки я наконец в лето, где нет ни ветра, ни холодного дождя. Красноярск красивый интеллигентный город; в сравнении перед ним Томск свинья в ермолке и моветон*. Улицы чистые, мощеные, дома каменные, большие, церкви изящные.

Я жив и совершенно здоров. Деньги целы, вещи тоже целы; потерял было шерстяные чулки и скоро нашел.

Пока, если молчать о повозке, всё обстоит благополучно и жаловаться не на что. Только расходы страшенные. Нигде так сильно не сказывается житейская непрактичность, как в дороге. Плачу лишнее, делаю ненужное, говорю не то, что нужно, и жду всякий раз того, что не случается.

Миша, погоди собираться в Японию; кажется, я вернусь через Америку.

В Иркутске я буду через 5–6 дней, проживу там столько же дней, затем скакать до Сретенска и — конец моему лошадиному пути. Вот уж больше двух недель прошло, как я скачу не переставая, думаю только в одном этом направлении, живу этим; ежедневно вижу восход солнца от начала до конца. Так привык, что мне кажется, что я всю жизнь скачу и воюю с грязной дорогой. Когда нет дождя и грязных ям на дороге, то становится как-то странно и даже скучновато. А какой я грязный, какое у меня ерническое рыло! Как потерлась моя несчастная одежа!

Поклон отцу, Ивану (где сей?), Александре Васильевне, братьям и сестрам Линтваревым, Семашке, Иваненке, Жамэ, Марьюшке и прочим.

К департаменту матери: кофе у меня еще 1½ банки; питаюсь медом и акридами; буду обедать сегодня и в Иркутске. Чем ближе к востоку, тем дороже всё становится. Хлеб ржаной, т. е. мука ржаная, уж 70 коп. за пуд, тогда как по ту сторону Томска она 25–27 к., а пшеничная 30 к. Табак, продающийся в Сибири, подл и гнусен; дрожу, так как мой уж на исходе.

Напишите тетке и Алексею, что я им кланяюсь. Где теперь Жамэ?* Хотел было заказать ей работишку в музее, да не знаю, где проживает теперь эта златокудрая обольстительная дива. А где Гундасова? И ей поклон.

Еду с двумя поручиками и с одним военным доктором*, которые все держат путь на Амур. Таким образом револьвер является совершенно лишним. С такой компанией и в ад не страшно. Сейчас пьем на станции чай, а после чаю пойдем смотреть город.

Я согласился бы жить в Красноярске. Не понимаю, почему здесь излюбленное место для ссылки. Тут недавно прощенный Юханцев, тут и Рыков*.

Однако спешим; будьте здоровы. Целую всех, откидываю к печке, потом опять принимаю в свои объятия, благословляю по-архиерейски и желаю всего хорошего.

Ради бога, без болезней и без инцидентов! Будьте благополучны до мозга костей.

Ваш Homo Sachaliensis[7]

А. Чехов.

Письма, адресуемые на имя Маши, могут быть читаемы всею семьей; если случится писать секрет, то на адресе будет написано «ее высокоблагородию». Это помните. Всякое письмо с ее высокоблагородием может быть распечатано только одною Машею, которой, кстати сказать, я желаю от души всего самого лучшего и великолепного.

Ах, Троша, Троша! Не слышу я Вашего чудесного смеха!

Чеховым, 31 мая 1890*

826. ЧЕХОВЫМ

31 мая 1890 г, Канск.

Пишу сие из Канска. Есть еще Каинск, но тот до Томска, а этот просто Канск, без и. Оба, вместе взятые, составят один Звенигород. Серое утро. Сейчас будем есть борщ. У одного из спутников офицеров болят зубы. Дорога становится лучше, но все-таки подвигаемся медленно. Буду вам писать из Иркутска, до которого осталось еще 800 верст. Ах! как опостылело ехать! Как противно становится глядеть на пиджак в пуху, на сапоги в грязи, на пальто в сене; в карманах пыль от табаку, крошек и сена, в чемодане пыль, во рту, кажется, тоже пыль. Принесли борщ…

Я жив, здоров, всё цело. Даже кувшинниковская бутылка с коньяком еще не разбилась. Ну, будьте здоровехоньки.

Ваш Antoine.

На обороте:

г. Сумы (Харьковской губ.)

Марии Павловне Чеховой.

Чеховым, 4 июня 1890*

827. ЧЕХОВЫМ

4 июня 1890 г. Под Иркутском.

Подъезжаю к Иркутску. До такой степени жарко, что снимаем в дороге сюртуки и сапоги. Из Иркутска буду писать длинно. Жив и здоров, а благодаря хорошей, жаркой погоде и изобилию зелени самочувствие великолепное. Поклон всем, всем! Я уже соскучился. Где Семашко? Иваненко?

Ваш А. Чехов.

Послал за квасом, который здесь очень хорош.

На обороте:

г. Сумы (Харьковской губ.)

Марии Павловне Чеховой.

Лейкину Н. А., 5 июня 1890*

828. Н. А. ЛЕЙКИНУ

5 июня 1890 г. Иркутск.

5 июнь 90, Иркутск.

Здравствуйте, добрейший Николай Александрович! Шлю Вам душевный привет из Иркутска, из недр сибирских. Приехал я в Иркутск вчера ночью и очень рад, что приехал, так как замучился в дороге и соскучился по родным и знакомым, которым давно уже не писал. Ну-с, о чем же интересном написать Вам? Начну с того, что дорога необыкновенно длинна. От Тюмени до Иркутска я сделал на лошадях более трех тысяч верст. От Тюмени до Томска воевал с холодом и с разливами рек; холода были ужасные, на Вознесенье стоял мороз и шел снег, так что полушубок и валенки пришлось снять только в Томске в гостинице. Что же касается разливов, то это казнь египетская*. Реки выступали из берегов и на десятки верст заливали луга, а с ними и дороги; то и дело приходилось менять экипаж на лодку, лодки же не давались даром — каждая обходилась пуда крови, так как нужно было по целым суткам сидеть на берегу под дождем и холодным ветром и ждать, ждать… От Томска до Красноярска отчаянная война с невылазною грязью. Боже мой, даже вспоминать жутко! Сколько раз приходилось починять свою повозку, шагать пешком, ругаться, вылезать из повозки, опять влезать и т. д.; случалось, что от станции до станции ехал я 6-10 часов, а на починку повозки требовалось 10–15 часов каждый раз. От Красноярска до Иркутска страшнейшая жара и пыль. Ко всему этому прибавьте голодуху, пыль в носу, слипающиеся от бессонницы глаза, вечный страх, что у повозки (она у меня собственная) сломается что-нибудь, и скуку… Но тем не менее все-таки я доволен и благодарю бога, что он дал мне силу и возможность пуститься в это путешествие… Многое я видел и многое пережил, и всё чрезвычайно интересно и ново для меня не как для литератора, а просто как для человека. Енисей, тайга, станции, ямщики, дикая природа, дичь, физические мучительства, причиняемые дорожными неудобствами, наслаждения, получаемые от отдыха, — всё, вместе взятое, так хорошо, что и описать не могу. Уж одно то, что я больше месяца день и ночь был на чистом воздухе — любопытно и здорово; целый месяц ежедневно я видел восход солнца от начала до конца.