Ковчег до Ноя: от Междуречья до Арарата - Ирвинг Финкель

Здесь следует сделать одно неочевидное замечание. В этом древнем мире еще не слыхали о торговых марках, авторском праве и лицензиях; поэтому вполне возможно представить себе небольшую группу талантливых греческих и вавилонских исследователей (наподобие рабочих групп, собирающихся в MIT[41]), где вавилонские участники расширяют свой кругозор за счет необычного для них греческого научного мышления. Греки же пополняют свои знания огромным объемом эмпирических сведений, накопленных в вавилонской культуре в таких областях, как математика, астрономия, астрология и даже медицина, и могут теперь увезти их на родину в одном саквояже, набитом папирусами на их родном греческом языке, вместо громоздкой библиотеки трудночитаемых клинописных табличек.

В гуманитарных науках очень важно исследовать подобные процессы культурного обмена. Есть много указаний на то, что вавилонские знания и идеи каким-то образом перекочевали в греческую науку, но механизм этой передачи остается до сих пор не исследованным и не объясненным. По всей видимости, он был достаточно прост, причем очень важно то, что он был двусторонним. Причем наиболее существенной его характеристикой является то, что передача наследия великой, но уже умирающей культуры для возрождения этого наследия внутри другой, молодой и интенсивно расширяющейся культуры могла быть результатом деятельности всего лишь нескольких отважных исследователей-путешественников.

Также нет причин считать, что вавилонские ученые мужи оказались глухи к новым для них греческим идеям. Влияние этих идей можно видеть, например, в двух исключительно интересных документах. Один из них – медицинский текст из Урука, в котором каждая болезнь определяется как происходящая из одного из четырех центров в теле человека [29] – идея по своей сути совершенно не вавилонская. Другой документ – уже цитированная выше табличка с изложением правил Царской игры [30]], что тоже не похоже на следование вавилонским традициям. Греки, со своей стороны, должны были крайне удивляться последовательно анонимному характеру всей вавилонской мудрости. В более позднюю эпоху греческие имена появляются под многими изобретениями, задолго до того известными в Междуречье, и я определенно полагаю, что многое из этого эллины прихватили с собой, возвращаясь оттуда к себе домой [31].

В завершение главы я хотел бы вернуться к идее о том, что вавилоняне были «подобны нам». Такое предложение нетрудно сделать, намного труднее аргументировать, и уж совсем невозможно формально доказать. Да и что означает «подобны», и кто такие «мы»?

Если бы утверждение о том, что они были как мы, прозвучало на какой-нибудь открытой лекции, то наверняка из зала раздался бы голос: «Хорошо, а как насчет царской гробницы в Уре? Все-таки трудно утверждать, что эти шумеры были такие же, как мы».

Примерно около 2600 г. до Р. Х. несколько членов царской семьи отправились в место своего вечного упокоения, сопровождаемые не только всеми своими сокровищами, которые могли бы им там пригодиться, но также и своими придворными. Известны три или четыре такие гробницы, из которых наибольшее впечатление производит Большое царское захоронение, содержащее хорошо сохранившиеся останки семидесяти двух захороненных в нем человек.

Нас, конечно, шокирует практика хоронить вместе с умершим царем его слуг; на самом деле это очень древняя и примитивная идея. В Египте такая практика существовала в додинастическую эпоху, но впоследствии вместо самих слуг стали хоронить ушебти – маленькие фаянсовые фигурки слуг, которые будут сопровождать умершего и делать, когда потребуется, необходимую работу. Теории, объясняющие возрождение этой древней практики в Уре, одна другой фантастичнее: может быть, их всех опоили каким-то наркотиком, перед тем как убить? Или убили пленников, захваченных в военном походе? А может быть, собрали трупы недавно умерших людей? Одновременно с такими предположениями встают и более общие вопросы – нам все же трудно примириться с идеей убить и похоронить целую толпу молодых и красивых придворных на том основании, что они могут пригодиться умершему царю в следующей жизни. Так или иначе, эта практика, возникшая в некоторой династии, полностью прекратилась с концом этой династии и потом уже никогда не возобновлялась. Ее окончательное исчезновение объяснить легко; гораздо труднее понять, как она появилась. Есть только два возможных объяснения: либо мы видим здесь древнюю практику, повсеместно распространенную на Ближнем Востоке, и просто так получилось, что пока еще не обнаружено ее следов в других соседних культурах; либо она вновь возникла в связи со смертью конкретного исторического персонажа. В Месопотамии единственным реальным кандидатом на эту роль можно считать Гильгамеша.

Можно утверждать с полной уверенностью, что Гильгамеш – это реально живший человек. Он был одним из древнейших царей Урука и основал довольно короткую династию в начале исторического времени. Вся сохранившаяся литература о Гильгамеше показывает нам деятеля необычайной мощи и харизмы, надолго переживших его самого. Об этом свидетельствует цикл историй, связанных с его именем, позволяющий нам представить его как человека того же покроя, что и Александр Македонский, после смерти которого появились восторженные рассказы, намного превосходящие по своему энтузиазму прижизненные трезвые исторические хроники. Имея в виду особенность личности Гильгамеша, нетрудно представить себе, что его смерть могла возродить этот ритуал, когда верные царедворцы, на манер Лаэрта, прыгали в могилу, не в состоянии представить себе жизнь без усопшего царя. Шумерский литературный текст, описывающий смерть Гильгамеша, часто сравнивали со сценой царских похорон, реконструированной по могильнику в Уре. По моему предположению, этот древний примитивный обычай буквально возник в момент смерти Гильгамеша и затем еще долго практиковался в Уруке. Затем он распространился и на Ур – возможно, в результате династического брака; но в Уре он поддерживался совсем недолго и был затем отменен уже навсегда[42]. Так или иначе, он не должен считаться типичным шумерским обычаем, поскольку вся шумерская литература (в особенности притчи и поучения) свидетельствует о другом. Погружаясь в нее, мы слышим голоса реальных людей вокруг нас, возникающие из темноты и неизвестности: философские, недоуменные, иронические, покорные или насмешливые. Я не вижу никаких оснований исключать шумеров из нашего братского круга.

Намного более поздняя эпоха Навуходоносора и вавилонского пленения для нас, несомненно, уже вполне близка и понятна. Большие административные здания, храмы-небоскребы и роскошные дворцы, рассказы о которых доходили до дальних стран; мы изумляемся необыкновенным крепостным стенам и воротам и восхищаемся небесно-голубого цвета плиткой, украшающей ворота Иштар и Дорогу процессий. Больше всего мы узнаем из их магических текстов, где говорится о многих сторонах жизни, шумевшей и гудевшей вокруг: богатые банкиры и разжиревшие менялы, доктора и предсказатели с их космическими манипуляциями, рыночные торговцы рыбой и зеленью, близорукие гравировщики печатей, изуродованные тяжелой работой кузнецы… и безумная суета толпы, состоящей из всех народов Империи и бормочущей на смеси непонятных языков, создающей образ Вавилонского столпотворения. На нашем пути попадаются солдаты-наемники, гадатели, жрецы и проститутки; головорезы, нищие, ростовщики и водоносы. Огромная исчезнувшая метрополия – с ее уличными криками и запахами, с роскошными садами на одном конце и грязными трущобами на другом – в своей каждодневной жизни была вне рамок конкретной эпохи; благодаря же дошедшим до нас текстам нам кажется, что она почти на расстоянии вытянутой руки.

И эти древние люди, пишущие свои таблички, взирающие на мир вокруг, ползающие между небом и землей – они похожи на нас с вами.

4. Рассказ о Потопе

Плыви, корабль! Счастливый путь!

Плыви, «Союз», великим будь!

С тобой отныне человек

Свою судьбу связал навек,

С тобою легче дышит грудь.

Генри Уодсворт Лонгфелло[43]

История о всемирном потопе, разрушившем мир, и о герое, построившем судно, на котором человек и животные спаслись от полного уничтожения, присутствует почти повсеместно в мировой сокровищнице традиционных культур. Центральная идея этой истории – непрочность человеческого существования и неопределенность божественного замысла о нем – наверняка будет изложена в любой марсианской хронике земного человечества и породит множество глубоких марсианских истолкований. Образ всемирного потопа вдохновлял многих мыслителей, писателей и художников. Этот сюжет вышел далеко за рамки Священного Писания; на его основе созданы многие литературные произведения, фильмы и даже оперы.