Студенты и совсем взрослые люди - Дмитрий Конаныхин

в этом взвод официанток «Европы» был единогласен.

– Давай, Винс, пока ребятки наши не подошли, давай выпьем за Жорку, – Сильвер вдруг как-то по-детски сморгнул соринку в глазу, посмотрел на Яктыка исподлобья, словно прощения просил.

Винс тихо кивнул, сжал губы, отчего только сильнее прорезались ямочки на щеках. В прищуренных глазах засинела старая боль. Хотел бы он, многое бы отдал, чтобы Жорка Садыков снова здесь сидел – рядом. А может, и был рядом Жорка. Винс жестом показал «погоди, мол», встал, взял у какого-то солидного мужика за соседним столом чистую чарку, поставил рядом и отлил из своей рюмки. Сосед вздёрнул возмущённо брови, открыл было рот, но Яктык настолько его не замечал, а Фимка так печально долил коньяк из своей, что мужик что-то понял, поразмышлял, посмотрел на свой антрекот, аккуратно закрыл рот и послушно стал дожидаться официантку.

Одинокая чарка, до краёв долитая коньяком, жгла им глаза. Руки не дрожали, нет. Только ждали они, сердца чуть замирали, барахлили, словно ждали штуку какую учудить – так, как только Первый Джордж умел. Сидели в ту секунду два взрослых мужика, сильных и спокойных, и тихонько, не сговариваясь, меряли время. Может, хотели, чтобы рядом встал Жорка – гибкий, ртутно-подвижный, с тоненькими усиками, улыбнулся им своей очаровательной улыбкой: «Ну, привет, старики! Заждались?» Джордж бы расспрашивал, что нынче танцуют, да как живут-могут друзья, да каких девушек любят, да каким словам верят. А что им рассказать было? Что Фима в лучшем джаз-оркестре дудел и лучше не было сакса от Капкана до Ямы? Что Винс мариманил помаленьку и всё грустнел и не решался шагнуть по причалу – туда, куда так давно хотел?

– Вот скажи мне, Фима. Вот объясни, – Винс подцепил ножом ломтик сёмги (сегодня угощал он – Фимка, как младший, догонял). – Скажи, умная ты еврейская морда, вот как так получается – Джорджа урки убили, а он живее нас с тобой?

Фима осторожно поставил пустую рюмку на стол и посмотрел в донельзя уставшие глаза Виктора.

– Боже ты мой, Витя. Да что ты такое себе говоришь? – он помолчал, осторожно похрустывая по-паучьи длинными пальцами. – Смотри. Ты – второй помощник. Ты видел мир. Откуда ты вернулся? Из Гамбурга? А перед этим? Нант? Марсель? Ливерпуль? Ты не замечаешь, как и что ты говоришь, Винс. Да я бы душу бы продал, – зашептал он быстро, горячо, все сильнее грассируя. – Душу бы продал, чтобы в окошко посмотреть на огни этих твоих борделей, увидеть, как люди там по улицам просто ходят, просто живут. Понимаешь, Витька? Просто живут… Жорка… Джордж – он ведь там остался. Там, где тебе семнадцать было. Ему навсегда семнадцать, Витя. А сколько тебе сейчас? Тридцатник стукнул. Ну? Ты в два раза старше Джорджа стал…

– Да и что, Фима! И что?! Да и хрен бы с ним с этим возрастом?! Душа-то, понимаешь? Совесть, она же как – с душой живёт. Что же – совесть стареет? Душа – она может стареть?! Твою ж мать, Фимка! Вот ты всё правильно говоришь – «второй помощник», «карго», Гамбург, всё такое. Да видел бы ты, Фимка, как я по Осло ходил – в первой загранке! Кому рассказать, думал, что вот сейчас зажму уши – и побегу, побегу! Чтобы не слышать, как мастер заорёт, чтобы приказа возвращаться не слышать! Бежал бы, летел просто. Понимаешь?

– А чего ж не побежал, Винс? Ты ж немецкий знаешь, английский знаешь, что же так? – Фимка оперся локтями на столик, подался вперёд, только поблескивал толстыми линзами в модной оправе. – Тебя же никто не держал. Ну?

– Эх, Фима-Фима, дружище, да подумай ты своей рыжей головой – ведь там всё чужое. Ведь мы поигрались в это всё, – Виктор показал на приготовленную стопку пластинок с волосатыми мальчишками на конвертах. – Думали, что вот, умеем танцевать, умеем волну ловить, все стильно, не так, как у здешних, – он презрительно скривился. – Этих домашних сынков. Ну что, шаг только сделай – и мы там. Раз-два и в дамки! Хер там! Погоди, не маши руками, слушай. Вот ты понимаешь – знаешь, что самое глупое во всём этом? Знаешь? Я страшный тебе секрет расскажу. Самое глупое – то, что там всё такое же, как здесь. Свои правила, свои привычки. Старики, дети. Богачи, начальники, бедняки, хорошие люди и жужики. Жизнь такая же, понимаешь? Посытнее, что ли. Да разве сытостью жив будешь, Фимка?

– Погоди. П-п-погоди, что ты несёшь?! Ты сейчас что, к-корку жуёшь? Сёмгу! Откуда р-р-ыбка? Тебе что, за форму твою пайку принесли? Или старпомовские свои положил? Нет же! Слушай, ты выпей, Винс. Что-то я тебя не понимаю сегодня. Сколько мы не виделись? Д-два месяца? Два? Точно, два. Д-д-да что с тобой?

– Извини меня, Фимка, умный ты дудочник. Вот кому там ещё один моряк нужен? Ещё один стиляга? Я тебе потом про стиляг тамошних расскажу – не поверишь. Потом расскажу, не до этого сейчас, – Яктык затянулся так, что пижонский «Кэмел» затрещал. – Мне как тридцатник в море бабахнул, я тогда на вахте был… Шли мы через Скагеррак тяжело, ветер всё время с курса сваливает, сырость, темнотища. И наш «Медногорск» весь глухо стонет. Знаешь, что такое, когда железо стонет? А я, веришь, почувствовал, понимаешь, вдруг почувствовал, что корабль – весь, Фимка, представляешь, весь! – распадается вот-вот, дно разваливается, а внизу, там – падать и падать до балтийского ила. Смотрю я на линолеум в рубке, а внизу воду вижу, словно нету корабля. Страх такой взял. Никому не говорил, Фимка, тебе только, достал ты меня своими гляделками, морда. Пей давай. А, ч-ч-чёрт, пусто. Ладно, на, возьми лимончик пожуй, не смотри так влюблённо… Вот… Понимаешь, мысль ударила: «Вот, Виктор, тебе тридцать. Что ты сделать успел, какой ты след оставил?» Вышел на правое крыло, стою под дождём, смотрю назад, а сзади – по чёрной воде белый след кильватерный – будто мелом кто прочертил. И волны, как собаки голодные, его жуют, жуют, стирают, как тряпкой. Понимаешь, Фимка? Всё, что после меня есть, – белая черта. На воде. И тут же нету ничего. Я – живой, внизу машина стучит, рядом мастер сопит, кроссворд в «Науке и жизни» решает. А у меня мысль: «Что я здесь делаю?!»

Фимка молчал, изучал солянку, не хотел поднять глаза, вспугнуть Винсову исповедь. «Пусть выговорится, устал мужик».

– Ну, вожу я эти пластинки, барыгам сдаю за четвертные, за полтинники. Не бедствую, да, ты это здорово заметил. Гад ты, Фимка, вот ведь нация