Фавориты Фортуны - Маккалоу Колин

Она поднялась:

— Со мной Бургунд и Луций Декумий с сыновьями. Но если ты можешь выделить людей, то благодарю тебя за эскорт. Разве между тобой и Сципионом не будет сражения?

О, как печально никогда больше не видеть чудесной улыбки Суллы! Лучшее, что он мог теперь сделать, — это, промычать, что позволяло сохранить неподвижными струпы и шрамы на лице.

— С этим идиотом? Нет, не думаю, что сражение будет, — ответил Сулла, стоя уже на пороге и слегка подталкивая ее. — А теперь ступай, Аврелия. И не жди меня в Риме. Я не приду.

Она ушла, чтобы присоединиться к ожидавшей ее свите, а Сулла принялся инструктировать Мессалу Руфа. Вскоре Аврелия и ее сопровождающие уже ехали по главной улице, направляясь к воротам огромного лагеря Суллы.

Один взгляд на лицо Аврелии отбивал у ее спутников охоту заговорить с ней. Поэтому все молчали. Аврелия погрузилась в свои мысли:

«Он всегда нравился мне, пусть даже стал нашим врагом. Пусть даже его нельзя назвать хорошим человеком. Мой муж был глубоко порядочен, и я любила его и была верна ему и душой, и телом. И все же — теперь я это знаю, хотя до сих пор не сознавала — какая-то крохотная частица меня всегда принадлежала Луцию Корнелию Сулле. Та частица, которой мой муж не желал, с которой он не знал, что делать. Мы поцеловались с Луцием Корнелием лишь раз. Но это было и блаженство, и ад. Неистовая страсть и засасывающая трясина. Я не сдалась. Но, боги, как я хотела этого! В некотором смысле я одержала победу. Но не проиграла ли я войну?

Всякий раз, когда он вторгался в мой уютный мирок, с ним врывался ураган. Он был Аполлоном, но он был и Эолом. Он управлял вихрями моей души, так что сокрытая во мне лира начинала играть такую мелодию, которой мой муж никогда, никогда не слышал… О, это хуже, чем испытывать горе смерти и разлуки навсегда! Сегодня я смотрела на крах моей мечты, нашей общей мечты, и он знает это, бедный Луций Корнелий. Но какая выдержка! Более слабый человек покончил бы с собой. Его боль, его боль! Почему я это чувствую? Я — деловая, практичная, прозаичная женщина. Жизнь моя налажена, я ею довольна. Но теперь я понимаю, какая именно часть меня всегда принадлежала ему. Она похожа на птицу, которая могла взметнуться вверх и парить, выводя трели, — и гори огнем под тобой земля, которая ничего не значит! Нет, я не жалею, что крепко стояла на земле, что никогда не взмывала ввысь. Уж такая я есть. У нас с ним никогда не было бы ни минуты покоя. О, у меня сердце обливается кровью при мысли о нем! И слезы мои — о нем!»

Поскольку Аврелия ехала впереди своей маленькой свиты, но позади сопровождающих их офицеров, никто не мог видеть ее слез, как не видели они Луция Корнелия Суллы, крушения ее мечты.

* * *

Гневное письмо Гая Норбана, посланное Сципиону Азиагену, не помогло избежать поражения, которое он навлек на себя сам. Больше всего был поражен Сципион Азиаген, когда, решив наконец дать сражение, обнаружил, что войско не хочет сражаться на его стороне. Вместо этого его восемь легионов перешли к Сулле.

И даже когда Сулла лишил его консульских полномочий и отправил собирать пожитки в сопровождении эскадрона кавалерии, Сципион Азиаген так и не понял, что Рим находится в трудном положении. Совершенно спокойно и в хорошем настроении он отправился в Этрурию и начал вербовать себе другую армию среди многочисленных клиентов Гая Мария, которые там жили. Гай Марий мог быть мертв, но память о нем будет жить вечно. В то время как Сципион Азиаген — всего лишь преходящее настоящее.

— Он даже не понимает, что прервал торжественно заключенное перемирие, — сказал Сулла с удивлением. — Я знал, что все Сципионы недоумки, но этот! Он недостоин имени Корнелия Сципиона. Если я возьму Рим, я казню его.

— Ты должен был убить его, когда он был у тебя в руках, — раздраженно сказал Поросенок. — Он еще доставит нам неприятностей.

— Нет, он — припарка, которую я прикладываю к нарыву Этрурии, — сказал Сулла. — Удаляй яд, Пий, пока имеешь дело с одной головкой. Не жди, пока назреет карбункул.

Это, конечно, было еще одним проявлением мудрости.

— Чудесная метафора, — усмехнулся Метелл Пий.

* * *

Хотя стоял июль и до конца лета было еще далеко, в тот год Сулла нисколько не продвинулся к Риму. С отъездом Сципиона оба лагеря объединились, и седовласые центурионы Суллы принялись работать с молодыми и неопытными солдатами, принадлежавшими Риму Карбона. Страх перед ветеранами Суллы действовал на них сильнее, чем дружеское братание. Всего несколько дней показали им, каким должен быть истинный римский солдат, — несгибаемым, закаленным, стопроцентным профессионалом. Ни один рекрут, встретившись с таким на поле сражения, не устоит, лучше и не пытаться. Это более, чем иное, убедило перебежчиков в правильности их поступка.

Отступничество Синуессы под влиянием Квинта Сертория оказалось не сильнее булавочного укола. Сулла обложил город, но не для того, чтобы взять его измором или атаковать неприступные крепостные валы, а лишь для того, чтобы использовать осаду в качестве учебного упражнения для армии новобранцев Сципиона. В том году Сулла не был заинтересован в каком-либо мероприятии, которое привело бы к массовым убийствам. Наибольшая польза от осады Синуессы заключалась в том, что там оказался заперт умный, талантливый и энергичный Квинт Серторий. Находясь в кольце осады, он был бесполезен для Карбона, который в любом другом случае мог бы использовать его с лучшим результатом.

Из Сардинии сообщили, что Филипп и его испанские когорты легко захватили власть. Следовательно, Филипп сможет послать Сулле весь собранный там урожай. И корабли с зерном своевременно прибыли в Путеолы. Там они и разгрузились, не встретив на своем пути ни военных галер, ни пиратов.

Настала ранняя и довольно суровая зима. Чтобы разделить свою армию, увеличившуюся более чем в два раза, Сулла отправил несколько когорт осадить Капую, Синуессу и Неаполь, принудив таким образом прочие регионы Кампании кормить его солдат. Веррес и Цетег оказались неплохими поставщиками, они далее посоветовали хранить рыбу, пойманную в Адриатике, в ямах, набитых снегом. Любители рыбы, которым никогда не удавалось вдоволь поесть свежей рыбы, солдаты Суллы наслаждались этим неожиданным угощением, а армейские хирурги то и дело вынимали у солдат застрявшие в горле рыбьи кости.

Все это не имело для Суллы никакого значения. Он проколол несколько струпов на своем заживающем лице и тем самым вызвал зуд. Все, кто общался с ним, просили, чтобы он дал возможность струпам отвалиться самим, но беспокойный темперамент Суллы не мог ждать. Когда струпы начинали свисать, он их прокалывал.

Вспышка болезни была очень сильной (может быть, из-за холода, предположил Варрон, вынужденный ухаживать за Суллой, потому что в нем проснулся научный интерес) и длилась без передышки три полных месяца. Три месяца — пьяный, полубезумный Сулла, который стонет, чешется, кричит и пьет. Один раз Варрон даже привязал его руки к бокам, чтобы он не мог дотянуться до лица. И хотя он очень хотел подчиниться этому вынужденному ограничению — как Улисс, привязанный к мачте, когда пели сирены, — но все-таки умолял освободить его. И конечно, в конце концов ему удалось освободиться. Чтобы снова чесаться.

Перед новым годом, отчаявшись, Варрон пошел к Метеллу Пию и Помпею — предупредить, что Сулла вряд ли поправится к весне.

— Ему письмо из Тарса, — сказал Метелл Пий, которому было поручено составить компанию Помпею этой зимой: Красс находился среди марсов, а Аппий Клавдий и Мамерк где-то что-то осаждали.

Варрон насторожился:

— Из Тарса?

— Да. От этнарха Морсима.

— С кувшином?

— Нет, только письмо. Он сможет прочитать его?

— Конечно, нет.

— Тогда лучше ты сам прочти его, Варрон, — сказал Помпей.

— Ты что, Помпей? — возмутился Метелл Пий.

— Ах, Поросенок, не будь ханжой! — устало возразил Помпей. — Мы знаем, что он надеется на какую-то волшебную мазь, и мы знаем, что он поручил Морсиму найти ее. Теперь пришло какое-то известие, но он не в состоянии разбирать буквы. Разве будет дурно — ради него, если не ради кого-то другого — посмотреть, что хочет сообщить Морсим?