Ортодокс (сборник) - Владислав Дорофеев

Я не уверен, а распространят ли свое влияние заповедники времени на современность. Станут ли заповедники настоящим знанием.

Видимо, нет. Там нет главного, нет формулы успеха.

Православие ничего общего не имеет с успехом, с развитием. Изначальная формула православие, даже просто перевод с греческого, ортодоксальная церковь, отпугивает, делая развитие человека невозможным. В учении, в проповедях, в том, что мы слышим и видим, нет ничего, что можно было бы взять на вооружение в повседневном бизнесе, в повседневных делах и заботах, говорится только и исключительно о страданиях в настоящей жизни: вся земная жизнь – это исключительно страдание, а вознаграждение – суть загробная жизнь. Но это и есть коммунизм, а главное, что – это советский социализм, из которого мы все выросли.

Я выбираю не православие. Я больше не выбираю православие.

Но ведь я же выбираю православие.

Кстати, в своих ответах и своей позицией отец Иоанн подтвердил, что в православии человек значительно на втором месте. Я не прав, запретив в свое время жене рожать, я был не прав в своем испуге за ее жизнь. Я должен был отправить ее на смерть, что вовсе не означало бы, что она умерла.

Православие не видит людей самих по себе, православие видит человека только в приложении к какой-то идее.

Мне не кажется эта позиция единственно правильной и единственно ясной, единственно соразмерной. Я ищу иной подход. Более того, моя будто слабость в общении с людьми – это как раз поиск новых форм общения, это строительство нового общения, я в яме между православным и жестоким общением, и естественным, но еще не выясненным стилем поведения по отношению к людям.

Милый отец Иоанн. Что же мне делать? Проще простого сделать то, что ты мне предлагаешь. И я знаю, как это сделать, я был даже не на полдороге, я был практически у конца пути.

Милый мой, отец Иоанн, я ехал к тебе, как брату, но я не нашел ответа. Мне твой ответ не кажется ясным и не кажется трудным и точным. Это решение самое простое, но я никогда не верил в самые простые решения. Может быть в этом все мои ошибки.

На обратном пути из монастыря в Псков мы заехали в Изборск, старую крепость 13–14 вв. Производит сильное впечатление, мощнейшие башни, мощнейшие стены. Ясность и твердость решения, точность расчета и сила желания. На высоком холме – страж всей округи. Я стоял с внешней стороны угловой башни, над откосом, и печалью наполнилось сердце; за этими стенами когда-то бурлила жизнь, бряцало оружие и доспехи, пахло человеческим потом и порохом, лошадьми и навозом, страхом и болью, мужеством, волей и славой. И вот ничего не осталось, или осталось, но где? Сердце сжимает от тления и от всесилия времени, неотвратимости. Где же выход?

Псков. Удивительное впечатление производят древние крепостные стены. Город-крепость. Несколько колец стен, кажется, пять. Мощнейшие стены. Укрепления – как жизненная позиция. Страж на западе России. Когда-то в 18 веке последняя или первая твердыня на пути основного тогдашнего врага России – шведов.

Повторение пройденного, псковская земля вновь на границе, вновь с Эстонией.

Пружина прошлых ошибок распрямилась, вновь ударили по потомкам ошибки прошлых современников.

Две демократии древней Руси – Новгород и Псков.

Новгород замочили последовательно – Иван III и затем его сын Иван Грозный, выкорчевали демократию с корнем. И Псков не помиловали. Но Псков сам присоединился к Москве, и лишился демократии, но спасся, поскольку уже не смог бы выстоять в надвигающихся грозах.

Церковь вообще против потрясений, против революций. Делай то, что и все, и все будет, как всегда, – вот принцип старого и мертвого православия. Религия среднего человека – вот каким и во что превратилось православие. Потому и никто не идет в Церковь, она не дает решения, она оценивает поступки человека в условиях раз и навсегда затвержденной данности, в соответствии с выбранным раз и навсегда человеком пути.

Православие пережило свой звездный час в 13 веке, когда вдохновляло на бой кровавый против татар. А в 1917 году у православия уже не было никакого энергетического могущества, никакой силы, чтобы противопоставить себя и народ большевизму.

Что-то есть неправильное в рассуждениях отца Иоанна. Ортодоксальность – вот что неправильное. Если есть мусульманство, в котором мужчина может иметь несколько жен, и при этом не быть грешником, стало быть не все верно в православной религиозной теории.

Разрушение России – это прежде всего дистрофия православия.

На прощанье отец Иоанн подарил мне книгу своих проповедей.

Проповеди отца Иоанна (Крестьянкина). Кому они. Только набожным старушкам. А людям, работающим по 14–20 часов в сутки они не только непонятны, они противопоказаны, иначе, они перестанут работать. И весь бизнес встанет, но в этом случае, не только сейчас, но и в будущем денег ни для страны, ни для церкви как не было, так и не будет. Какой же бред я несу.

Я, наверное, испуган. Мир, в который я хочу войти, требует от меня предельно большого, а я сейчас не готов к новому уровню точности, причем, не только в изложении, но и в восприятии. Уметь выстраивать мир не после, а до его завершения – это та работа, которая требуется от меня.

Подумалось, что, наверное, основной мотив моих желаний найти барышню на стороне, утеху и заботу – жалость к себе, страх перед старостью и увяданием, отступление перед громадой времени. Но и это ерунда. И бред.

Испытываю страх не перед временем жизни, но лишь перед немочью своей понять время. Я порой ощущаю катастрофу, – точнее всегда, а не порой, – когда обрубаю суженую свою. Она иного склада человека, наоборот, ей надо помочь развить то, чего нет во мне и, видимо, уже не будет – открытость миру, коммуникабельность, свободу мысли и восприятия.

Отец Иоанн, милый, я не хочу отпускать суженую свою. Это все равно что вынуть из себя часть мозга, во имя светлых идеалов, или отрезать кусок сердца, или убить человека за желание новых знаний, или заставлять граждан жить в одной стране, закрыв границы.

Сказанное мне отцом Иоанном верно стилю его мышления, его стилю жизни, неточно по отношению к моему стилю жизни, совсем не из той области. Хотя близко к стилю моего мышления.

Вот он путь. Что впереди: или моя жизнь или мое мышление? Я не могу усомниться в силе отца Иоанна, в преимуществе его силы над моей. Стало быть мое мышление опережает мою жизнь. Значит, мне нужно идти за моим мышлением. И, в конечном итоге, за советом отца Иоанна.

А главный его совет – это его благословение мне: «Благословляю на подвиг жизни в Боге»! Так он подписал мне свои проповеди.

И придет время, когда я сотворю поступок, который мне сейчас представляется совершенно невозможным. Никак.

Церковь часто после прошествия времени – столетий – признавала категории и поступки, за которые люди изгонялись из церкви, сжигались по велению церкви. Православие не сжигало, но изгоняло. Кстати, Толстой Лев Николаевич был изгнан, отлучен от церкви. И что? Его жизненный и душевный, духовный подвиг нисколько этим не умален.

Церковь – это некая витрина духа, это – как каталог, демонстрация моды, да, конечно, так должно быть, но, как правило, так должно быть только для адептов, для изобретателей, остальные обходятся вполне, или просто плюют. Законы духа вряд-ли можно наложить – или наоборот – на законы телесной стороны жизни. Но аналогии есть.

Да, это все можно, но это – ортодоксальный, идеологизированный подход к жизни, это, в этом – проблема православия. Не может быть истина в одном. Истина только в том случае выявляет себя истиной, когда за пределами истины есть истина. Если истина заявляет себя единственной – это идеология и насилие, конечно, через идеологию и насилие можно долго совершенствовать человеческую форму, но не содержание, которое все равно выпрет и потребует более свободных форм, точнее выбора форм, для своего стихийного развития. Идеология и насилие задают направление, но не должны определять выбор – это прерогатива содержания.

А, вообще, как же надоело вранье, постоянное.

Находясь долго в состоянии вранья, начинаешь привыкать к состоянию вранья в принципе, начинаешь забывать, а как это, когда ты не врешь постоянно, когда не нужно ничего напряженно держать в башке, никакой искусственный образ не нужно поддерживать, и не нужно готовиться постоянно к какому-то вранью. Разрушающие последствия такого состояния не в том, что ты соврал, соврал и еще раз соврал, а в том, ты начинаешь врать уже по привычке, и довольно скоро ты забываешь, а как это возможно, как можно жить без вранья, без этой постоянной внутренней готовности соврать.

Вероятно, такой принцип употребим к любому состоянию, к любому качеству в отношениях: уродство, превращаясь в привычку, становится нормой, замещая нормальную норму, и тогда белое меняется на черное, а вчерашняя правда оказывается сегодня совершенно неупотребима и невозможна, ибо ты забываешь, что такое правда, ибо вчерашняя правда замещена вчерашней ложью, которая превращается в сегодняшнюю правду.