Газета Завтра 411 (42 2001) - Газета Завтра Газета

Эта благообразная женщина, привратница смерти, сохраняет спокойствие. И только когда хоронят малых детей, не выдерживает и рыдает со всеми.

Где душа усопшего в момент, когда гроб с бездыханным телом вносят под свод крематория? Носится заполошенно над больничной койкой, где пробилась сквозь тощие ребра, излетела под белый потолок, как бабочка-капустница? Или не отпукает плотское свое вместилище, следует за ним в холодную теснину морга? А потом летит над погребальным автобусом через московские улицы, мимо рекламных щитов с сигаретами "Ротманс", под гроздьями уличных фонарей? Или остается в доме, где прожила столько лет, смотрит из верхнего угла, как соседки накрывают поминальный стол, ставят винегреты, салаты, бутылки с водкой? Где пребывает душа на день девятый и день сороковой, когда тело уже испарилось в огне, распалось на бесцветные атомы, и их несет ветром над Тихим океаном? Кого отпевает батюшка в золотом облачении — незримую душу или холодное окаменелое тело?

И как обойтись с бесчувственным прахом, чтобы этим обращением не оскорбить излетевшую душу и Бога, и задуманный Творцом миропорядок, в котором — звезды, травы, человеки, вулканы, руды и — любовь, и боль, и ненависть, и великое непонимание этого загадочного мира, куда тебя поместили на час? Отдать ли свой прах Земле-Матушке на съедение червяков, в жадные объятия сосущих кореньев? Или исчезнуть в огне, как славянские князья, уложенные в челн, окруженные смоляными поленьями? Или расточиться в соленой воде океана, в белом саване, с камнем на ногах, как погребают умерших матросов? Или отдать свое мертвое тело на съедение песцам и лисицам под полярными радугами, как поступают в эвенкийских стойбищах? Что угоднее Богу и Матери-Природе?

Православная Русь хоронила в земле, ставила крест на могилу, и родня поклонялась родительским костям, ставила в изголовье рюмочку с красным вином, и казалось, цветы на могиле сотворены из плоти любимого человека, были его преображенным обликом.

Советский строй, "отрекшийся от старого мира", порвал с православным обрядом. Обратился к мистике огня. Первый советский крематорий был построен в 30-х годах в разоренном Донском монастыре. Первая печь запылала в перестроенной церкви. Там сжигали вождей Революции, героев нового строя. Урны с пеплом замуровывались в кремлевской стене, в мистическом "красном пантеоне", у которого, отдавая священные почести, облучаясь таинственной "красной энергией", двигались полки, шумели демонстрации, гремели залпы салютов.

В Донском крематории сжигали останки людей, погибших в многочисленных авариях и катастрофах, когда создавалась техническая цивилизация Советов, спешно запускались заводы и домны, взмывали серии боевых самолетов, совершались перелеты через Северный полюс, испытывались новейшие виды оружия. Взрывы и разрушения уносили жизни рабочих, инженеров, воздухоплавателей, и их обезображенные останки предавались огню.

И еще в Донском крематории сжигали расстрелянных в подвалах Лубянки. Торопящиеся на работу москвичи под музыку "утро красит нежным цветом" видели над стенами монастыря легкий дымок, не ведая, что это летит Тухачевский.

В ритуальном зале — последние минуты прощания. Вдова с заплаканными глазами снимает с груди серебряную ладанку на узорной цепочке, ссыпает ее змейкой в гроб к покойному мужу. Крышку надвигают. Громче играет слепец на органе. Гроб на лафете медленно плывет к полукруглой арке, погружается в глубину. Черный бархатный полог опадает, отдавая бездыханное тело иному миру, "где несть болезней, печалей". Все тихо уходят, сопровождаемые траурной женщиной.

Однако по другую сторону бархатного полога — за стеной, куда пролезает гроб, нет апостола Петра, синекрылых ангелов, а два крепких молодца в комбинезонах перекладывают гроб на каталку, загоняют в крышку блестящие гвозди, завозят поклажу в накопитель, где уже находятся другие гробы, ждущие своей очереди в печь. Стоят на каталках рядами — разноцветные, длинные, напоминают завернутые в фантики конфеты.

Грузчики гробов — крепыши. Один ярко-рыжий, с седым пучком надо лбом, делающим его похожим на лиса. Другой чернявый, горбоносый, восточного вида, чем-то напоминает оленя. Люди — тотемные звери. Забивают гробы, как забивают посылки на почте. На каждом гробе записка — имя и адрес отправления. Инструкция требует, чтобы гроб уходил в печь заколоченным, ногами вперед. Нарушение инструкции карается строгим начальством. Все разговоры о том, что покойника тут же раздевают, обирают, снимают с него хорошую одежду, чуть ли не выдирают коронки — мрачная мифология, сопутствующая смерти. Грузчики гробов отвечают классическому типу могильщиков. Все, что ни скажут друг другу во время работы, заколачивая гвозди, — какую женщину имели накануне, какой футбол смотрели по телевизору, какой обед проглотили — все будет казаться странным, философским, значительным. Ибо их молча слушает из-под крышки третий собеседник.

Смерть ужасна, отвратительна, абсурдна. Невыносима для человеческого разума. Является главным фактором жизни, содержанием этики, веры, искусства. Сознание вращается вокруг смерти, как вокруг черного солнца. Старается ее объяснить, обойти, преодолеть. Убеждает нас в "жизни вечной". Объясняет смерть как досадную мучительную паузу между жизнями земной и загробной. Заполняет эту паузу погребальной музыкой, прекрасной архитектурой церкви, стихами псалмов. Обещает человеку воплощение в другом существе. Или в цветке. Или в лучистой энергии разлетающихся бесцветных молекул, которые соединятся в другую жизнь. Человек хочет быть бессмертным в своих детях. В надгробных памятниках. В деяниях рук своих. Он верит в Воскрешение, либо в чудесное, после Второго Пришествия, когда вострубят ангелы, и мертвые восстанут из гробов. Либо через федоровское "общее дело", когда народится просветленное и просвещенное поколение, способное общим деланием воскресить умерших предков, воссоздавая их по остаткам костей, по горсткам пепла, по дуновению души, оставившей невидимый след на речной воде. И если человек не верит в "жизнь вечную", если верит в "вечную смерть", то его земное бытие становится страшной угрозой всему живому. Он, исповедующий безнаказную религию "однова живем", оставляет после себя в мире жуткую рытвину.

Все фрески и манускрипты, папирусы и пергаменты, все мировые религии и философские школы учат тому, что между земной, несовершенной, жизнью и жизнью вечной, идеальной, где райские яблоки, несказанная красота и блаженство, — между тем и другим стоит стена смерти. Усилия человечества, его непрерывный подвиг направлены на то, чтобы сделать эту стену тоньше. Сблизить земное и небесное. Соединить его в богоподобном человечестве.

Два погребальных труженика с лисьей и оленьей головами, рассказывая анекдот про еврея, толкают каталку к печи. Приближают узкий конец гроба к стальной заслонке.

Конец ритуала, начало индустрии.

В крематории день и ночь работают четыре печи. Каждый покойник горит полтора часа. Младенец, не успевший создать свою плоть, сгорает без следа, не оставляя пепла, и родным не выдают урну с прахом. Лучше всего горят тучные люди, как стеарин или чашка с жиром. Плохо горят раковые больные, ибо хищные клетки съели все углеводы, оставив кости и сухожилия. Печь крематория — это не буржуйка и не голландка, не камин и не домашний очаг. Это сложная машина, сконструированная в научно-исследовательском институте. Раскаленный газ, воздух подсоса, режим горения, автоматика и электроника, фильтры, экологическая безопасность. Агрегат, которым надо уметь управлять.

Машинист печи, зоркий, сосредоточенный, следящий за пульсирующими электронными цифрами, за разноцветными кнопками пульта. То и дело приближает лицо к огненному глазку, отчего на его лбу начинают скакать красные отсветы.

Он истопник, следящий за работой котлов. Он летчик, управляющий четырьмя раскаленными соплами, ведущий свою огненную машину в бесконечном Космосе. Он акушер, принимающий роды смерти. Он таинственный дух в маске человека, кому доверено таинство, заказанное людскому глазу и разумению.

В первой печи, если приблизить зрачок к огненному окуляру, гроб едва тронут газовым факелом, курится, дымится, на нем обгорает материя, начинают обугливаться доски. Он кажется черным бруском, взлетевшим к красному солнцу. В другой печи из распавшихся обугленных досок видно лежащее тело, охваченное белыми брызгами, фонтанами сгорающей плоти, протуберанцами раскаленного газа. В третьей печи, в бело-розовом бушующем пламени — остаток таза, догорающая берцовая кость, раскаленный добела костный кальций.