Приговоренные к приключениям - Вадим Викторович Шарапов

только бесконечная полярная ночь, вой пурги над старательскими хижинами, обмороженные руки и скрип санных полозьев по снегу, жесткому, как наждак, от мороза. Сплюнешь — и затрещит замерзающий плевок. Промедлишь — и останешься в этих снегах навечно, и волки не побрезгуют прибрать твои кости.

 

Но золото манит к себе, встает волшебным миражом. Поэтому Доусон не спит. Иллюминация здесь почище, чем в ином столичном городе — куда ни глянь, всюду светятся окошки салунов, мюзик-холлов (громкое название для бревенчатого дома) игорных домов и прочих заведений, предназначение у которых только одно. Выманить побольше деньжат у любого, кому улыбнулась удача на прииске. И сделать это как можно быстрее. А с деньгами, как и со способами с ними распрощаться, тут проблем нет. Только шагни на улицу, и вот уже налево — заведение «Орхидея», где у Рыжей Нэтти вместо передних зубов — бриллианты чистой воды, а уж что она вытворяет с помощью своих пухлых губок, за которыми эти бриллианты прячутся — просто не описать. Направо — цирюльник «Жан из Парижа», который еще недавно был Джоном из Массачусетса, а за его «кабинетом» прячется бойцовский ринг, где можно размять кости и поставить на кон все те же самородки.

Вот, например, вчера — Гризли Билл, дюжий детина, весь заросший дикой рыжей бородищей, из-под которой видно было только горящие от лютого нетерпения глаза, ворвался в Доусон на своей упряжке, от которой валил пар, и прямиком кинулся в контору, где взвешивают и оценивают намытое золото. Даже не стал распрягать упряжку или привязывать собак — так и бросил посреди улицы. А в конторе — крякнул от натуги и взвалил на стол мешок, в котором золота было не меньше шестидесяти фунтов. И здоровенным самородком, размером с кулак боксера, припечатал сверху. Обвел конторских торжествующим взглядом: мол, видали, а? знай наших! Но, как бы ни торопился Гризли, а был он далеко не дурак. Сначала сдал взвешенное золото на хранение, под присмотр парней с кольтами, и только потом свистнул мальчишку, сунул ему мелкий самородок и наказал присмотреть за собаками. А сам кинулся в ближайшее питейное заведение.

— Душа горит! — заорал с порога. — Эй, малый, плесни лучшего пойла, которое есть! Да не на два пальца, лей полный стакан! — и сыпанул на весы невозмутимому кабатчику щедрую порцию золотого песка.

— Лей, тебе говорят!

Налили. И выпил Гризли Билл полный стакан этого «Старого очищенного», способного дыру прожечь в дубовой доске. Даже не поморщился.

— Еще!

Без проблем, виски имелся с избытком. Налили еще. Только с третьего стакана Билла немного развезло. Он уселся на колченогий табурет за неструганым столом, подтянул к себе бутылку, услужливо поданную кабатчиком, и принялся рассказывать всем и каждому, кто был готов его слушать, как золотишко само, прямо дуром перло к нему с каждой промывкой.

— Сполоснул лоток — а на дне будто масло намазали в палец толщиной! Я смекаю — Билл, вот тут тебе козырная карта привалила! И давай шуровать. За день намыл не меньше чем на тысячу долларов, вот ей-богу!

— Это где ж такое? — охнул Сандерсон, тощий швед с куцей пегой бородой, замученный кашлем, рвущим ему легкие — застудил в самом начале зимы на Фортимайле. Но пьяный Гризли Билл, даром что уже глаза в кучу, вдруг глянул на него остро и пронзительно.

— А что, Сандерсон? Любопытствуешь к чему?

— Да я просто… — растерялся тощий. — Все же интересно.

— Интересно, говоришь? Ну так я тебе скажу: там, где я застолбил, вот где! — и довольный Билл захохотал во всю глотку. А потом схватил в охапку одну из девиц, которые, конечно, тут как тут при виде удачливого старателя — и потащил, визжащую для вида, наверх по скрипучей лестнице, в «номера». Девица в тот вечер своего не упустила, обслужила Гризли как надо на железной кровати с никелированными шарами, и оставила с пустыми карманами, так что с утра тому пришлось идти в контору и отсыпать еще золотишка. А потом Билл и пара охранников отправились из Доусона на юг.

— Хочу пожить, как человек! — сказал Гризли, опрокинув напоследок стакан «Старого очищенного» и нахлобучив шапку. — Чтобы, значит, вокруг меня слуги, все эти «подай-принеси», а я в костюме, в котелке и в начищенных ботинках! И никаких рож ваших, от которых уже блевать тянет.

Никто не обиделся, потому что все понимали: повезло человеку, и он в своем праве. А потом Гризли Билл вернется — и это тоже знали все. Вернется, чтобы снова попытаться ухватить фортуну за ее верткий хвост, который вечно маячит перед каждым юконским старателем, хоть раз державшим в руках унцию золотого песка.

 

Так что в Доусоне было совсем не скучно. Здесь пили, стреляли, резались насмерть, плясали так, что каблуки отлетали, и все это время швыряли направо и налево пачки денег и горсти самородков. Да уж, всяких чудачеств хватало сполна. Все помнили случай с коровой, которую Том Христиансен, хозяин салуна, заказал пароходом. Все судачили об этом на каждом углу и сходились во мнении, что Том «маленько повернулся головой». Но Христиансен знал, что делал. Корова приплыла по Юкону, ее, мычащую, выгрузили на пристани, и, чавкая уличной грязью, доставили прямехонько в шикарный танцзал, где на полу лежал полированный паркет. А там Христиансен лично уселся на стул и умело подоил корову. За стаканом парного молока выстроилась длинная очередь — вот тут-то и оказалось, что один такой стаканчик обойдется желающему аж в двадцать долларов! Это тебе не чертов однодолларовый вискарь, которого кругом было хоть залейся. Молоко расхватали мгновенно, а вторую партию целиком купила мадам Бонне, звезда самого роскошного в Доусоне музыкального шоу. Та самая, которой Большой Алек, легенда Юкона, подарил золотой сервиз и кувшин для умывания.

Золотая лихорадка пришла на Клондайк.

И уходить сейчас, в 1898 году от Рождества Христова, отсюда пока что не собиралась.

 

— Слышь, братан! — нетвердым языком обратился изрядно набравшийся Джордж Скромби к своему компаньону Сэму Миллзу. Сэм в это самое время старательно поливал угол какой-то хижины, избавляя организм от излишков выпитого.

— Чего? — отозвался Сэм, громогласно икая. — Что — ик! — стряслось, Джордж?

— Чё это за салун такой, а? Ты его помнишь?

— Какой еще салун?

Сэм подтянул меховые штаны, ежась от ледяного ветра и, прищурившись, глянул туда, куда тыкал корявым пальцем Скромби. К своему удивлению,