В лесах Пашутовки - Цви Прейгерзон

— Касильчик! — говорит она. — Я так тебе благодарна за все это, так благодарна! Каждое утро я открываю глаза и думаю: вот солнце стучится ко мне в окно, вот ветер шумит в кронах деревьев, вот небо над моей головой, и вот она, я, лежу с открытыми глазами — живая и счастливая… А иногда мой младший брат Бенци просыпается ночью и видит, что я плачу. И он бормочет, такой смешной и полусонный: «Ты что, с ума сошла? Ночь-полночь, спать надо!» — и снова засыпает, а я лежу и плачу от счастья.

Они доходят до места, где дорогу пересекает весенний ручей, и Йекутиэль берет подругу на руки. Рут дрожит всем телом, крепко обнимает шею любимого.

— Мне кажется, — говорит она некоторое время спустя, — что мы уже миновали ручей…

— Нет еще, — уверенно возражает подруге Йекутиэль.

Он несет ее вдоль берега реки, поднимается на небольшой откос и по пути целует, целует, целует девушку в сомкнутые веки.

— Это же удивительно, Рут, — шепчет парень, — до чего ты у меня маленькая. Прямо смешно…

Рут высвобождается и спрыгивает на землю, чтобы осмотреться. Перед ними лежит спящее местечко в прискорбном беспорядке домиков, дворов, подслеповатых окошек, пыльных кривых улочек и немногочисленных плодовых деревьев. Кое-где в окнах светится огонек масляной лампы — колеблющийся, малый, дрожащий. Лают собаки — одна за другой, от двора к двору, тут и там вонзаются в сумеречное тело небес кресты на колокольнях церквей.

— Касильчик, — говорит Рут умоляющим голосом, — пойдем отсюда. Каждый раз, когда мы стоим здесь и смотрим на наш городок, мне кажется, что перед нами кладбище…

И, взявшись за руки, они пускаются бегом, будто спасаясь от надвигающейся угрозы. Наконец, огоньки местечка теряются, скрытые холмами, и прохладный вечер весеннего месяца ияра обнимает молодых людей, остужает их разгоряченные щеки. Подставив лбы свежему ветру, шагают они по тропинкам. Равнина дружески принимает их в свои складки, стелет под ноги травянистые откосы, хвалится туманным, постепенно исчезающим горизонтом. Где-то на хуторе кричит одинокий петух.

— Я забыла рассказать тебе кое-что, — шепчет Рут. — Мне часто кажется, что нас подстерегает беда, страшное несчастье…

— Пожалуйста, Рут, — со смешком перебивает девушку Йекутиэль, — оставь эти глупости…

— Страшное несчастье… — продолжает она, не слушая своего спутника. — Я была обычной девочкой из местечка, такой же, как все. И вот теперь у меня есть ты, ты целуешь мои глаза и гладишь мои волосы, и вечер такой чудесный, и все вокруг будто ложится нам под ноги. Мне сейчас хочется петь… или играть на скрипке. Мне кажется, что сейчас я играла бы не хуже, чем великие музыканты.

И вновь навстречу им выныривает из-за холма спящее местечко. Серое облачное небо нависло над убогими домишками, как воронье крыло. Тут и там мерцают в окнах крошечные огоньки. Тьма и безмолвие наползают на улицы и дворы.

Брызгами зеленоватого дождя скатывается со склона туман и топит маленький городок без остатка. Там, где только что лежало местечко, нет теперь ничего, кроме влажной зеленоватой ваты — ни домиков, ни улочек, ни огоньков, даже собак не слышно. Ничего, кроме тумана…

Рут хватает Йекутиэля за руку.

— Касильчик, — шепчет она, — мы с тобой теперь одни во всем мире…

Молчит юноша. Тесно прижавшись друг к другу, стоят они вдвоем на склоне холма, стоят и смотрят на огромную зеленоватую могилу.

5

Расскажу вам теперь о смерти старой Рухамы, матери Йекутиэля Левицкого. Она приехала в местечко спустя два месяца после свадьбы сына и малышки Рут. А умерла еще через столько же, в слепой вечер месяца хешвана. Йекутиэль лежал тогда в тифозной горячке.

Рухама была очень странной старухой. В местечке рассказывали, что ее привезли в дом Рут и Йекутиэля из губернской больницы для душевнобольных. Другие утверждали, что Рухама приехала с Волыни. Так или иначе, но она проводила все дни и вечера в подозрительной праздности. А рядом в двух крошечных комнатках радовались своему счастью маленькая Рут и Йекутиэль Левицкий.

— Любимый мой! — говорила Рут. — Мне кажется, что чудесный цветок цветет в моем сердце. Уж больно часто распеваю я теперь песни без смысла и без причины…

И действительно, выполняя обычную женскую работу, Рут не ходила, а летала по дому, а уж песни… Песни слышались в двух комнатках постоянно — веселые, насмешливые, шутливые. Утром Йекутиэль уходил на службу и возвращался домой в четвертом часу пополудни. Маленькая жена встречала его крепким объятием и сияющими глазами. Зато Рухама не реагировала никак. Впрочем, она вообще ни на что не реагировала — просто сидела и молчала все дни напролет.

Затем пришла осень, затопила долину, обернула мокрой тряпкой редеющие кроны деревьев. В начале хешвана Йекутиэль заболел тифом. В те дни по стране разгуливала эпидемия сыпняка и, подобно острозубому хищнику-людоеду, хватала людей одного за другим. Рут перестала петь: теперь на ней висела не только домашняя работа, но и беготня по врачам и аптекам. Рухама все так же молча сидела у постели сына. Сидела, сидела и вдруг умерла. Произошло это так.

В тот вечер Рут ждала приема у городского врача — маленькая женщина места себе не находила от страха за жизнь мужа и добывала лекарства всеми возможными способами. Рухама же дежурила возле Йекутиэля, слушая бессвязный бред, который срывался с губ сына, мечущегося в тифозной горячке.

— Глупец! — громко заявлял Йекутиэль, поворачивая голову к воображаемому собеседнику. — Глупец, тупой, как каштановый орех! Лицемер ты этакий, сколько разных личин ты можешь напялить на свою подлую физиономию! Вот сейчас ты сидишь здесь, как гость на поминках, хмуришь брови, морщишь лоб складками якобы мудрой старости своей. Обувь твоя стоптана до дыр, а пыльная одежда поет песни долгих и трудных дорог. А на самом деле? На самом деле все ложь, чистое вранье! Все это ты купил за гроши у случайного прохожего у моего порога! Ах ты глупец, нелепый горбун! Теперь ты представляешься желанной красавицей, и глаза твои полны туманной печалью. Ты склонялась надо мной, обманщица, ты улыбалась мне самой грустной из всех твоих фальшивых