Пёс Одиссея - Салим Баши

— Как Господь назвал тебя?

— Никто, — ответил я. — Никто.

Его единственный глаз пристально оглядел меня. От крыши отвалилась черепица и вдребезги разлетелась перед нами. Он загородил бутылку, свой источник тепла и жизни. Теперь он стоял почти прямо и говорил мне:

— Не смейся надо мной; книги — что ж, я их прочел, все до одной прочел и впитал; книги, которые Бог наименовал, показал нам, вот как я тебе показываю эту бутылку, и повелел изучить: «Читай, читай», — так он мне говорил, и я пожалел о зыбком времени, когда жизнь — тогда еще она, — резвясь, играла на моем теле, ибо слова, это точно, навсегда отнимают у нас ее ласку; так не смейся же надо мной и дай мне несколько монет, ведь боги, как написано, скитаются по дорогам в сопровождении своих юных дочерей: моя бутылка, моя слава, и я, прежде чем воспеть твое путешествие, пью почти вслепую. Дай же, дай мне монеты, что отягощают твой карман.

Я порылся в карманах. Протянул ему три монеты, которые он пересчитал и лишь потом спрятал в складках своего рубища. Он разок подмигнул; напевая, поднял бутылку. Я отошел от него на другой тротуар. Море ожидало меня. Оно развлекалось, слушая собственный рокот. Казалось, Левиафан хочет поглотить Цирту, которая старалась убежать, выставляла оборону на флангах, откатывалась назад, съеживалась за крепостными стенами. Возвести высокие, надежные, грозные парапеты для защиты от океана наших снов, от мускулистого моря. Какой-то безумец, почти не шатаясь, шел по песчаному берегу, по той линии, где умирала волна, выбившаяся из сил, одурманенная сном.

— Не знаешь, который час?

Он просил сказать именно то, о чем я тщетно пытался забыть.

— Половина одиннадцатого.

— Холодно. Знаешь, где находится Итака?

Нет, я не знал. Он дрожал всем телом, чуть сознание не терял.

— Где Итака, знаешь?

— До нее еще довольно далеко, — ответил я, надеясь, что после такого ответа он отстанет от меня.

Над нами на дороге остановился «пежо-505». В тесном салоне сгрудились четверо мужчин. На коленях у них дремали «беретты».

— Вы, двое, что тут делаете? — спросил шофер.

— Я ищу Итаку! — завопил сумасшедший.

Трое мужчин вышли из машины. С оружием в руках обступили нас.

Безумец продолжал вопить:

— Итака! Итака! Итака!

Они сняли предохранители. Машина урчала. Я тоже завопил.

— Итака, родина моя, Итака, песнь моя! — неистовствовал безумец.

— Быстро заткнись! — негромко обронил один из них.

— Родина моя! Песнь моя! — проорал сумасшедший.

Они открыли огонь.

Подгоняемые криками жителей, высыпавших на крепостные стены, фелуки[20] пробирались к галионам; корабли с прямоугольными парусами, перегруженные людьми, пушками, продовольствием, маневрировали тяжело и медленно, даря бесценное преимущество хрупким суденышкам, веером рассыпавшимся по морю; с высоких стен Цирты неслись вопли женщин, потрясавших младенцами; брызги сыпались на их юные тела, раскрасневшиеся от морского ветра; барабаны грохотали в такт проворным движениям матросов; пузырящиеся тюрбаны и штаны воинов хлопали на ветру, цокрытые сгустками пены, разрезаемой острыми, как лезвие ножа, килями. Грузные корабли, точно сбитые с толку шмели, теперь пытались выстроиться в линию на темной, бившейся о них волне; с капитанских мостиков летели противоречивые команды; пушкари беспрерывно меняли цели, мушкеты то и дело перекладывались с плеча на плечо; исполняя приказ, люди устремлялись с одного борта на другой.

Полвека грабежей и морского разбоя восстановили все католические нации против Скалы; Испания снарядила армаду — Непобедимую, — дабы покончить с анархией на море, уничтожить корсаров в самом их логове и, обложив со всех сторон Улей, разорить его; это дало бы ей контроль над южной частью Средиземного моря, великий Турок был бы загнан в угол, а мощь и слава Полумесяца сокрушены. Варварские песни неслись к небесам, им вторили барабаны, их перекатывали туда-сюда волны, раскаляла лихорадка сражения; фелуки со всех сторон окружили армаду испанского короля; строй кораблей сломался; отдельные каравеллы уже пытались спастись бегством — и застревали, по оплошности отрезав себе ветер; паруса сдувались, как лопнувшие пузыри; по чьему-то безумному приказанию был открыт огонь, и в самую гущу полетели снаряды; два корабля из королевской флотилии пошли ко дну; легкие суденышки разлетелись в стороны, как шершни; раскаленными докрасна ядрами они палили ниже ватерлинии, вспарывая животы самым большим и тяжелым судам; как знамена, поднимались на них пестро одетые, похожие на обезьян матросы, перекликавшиеся на столь же пестром наречии: сардинские слова мешались с арабскими, корсиканские — с турецкими, испанские — с берберскими; многоязычье этой гремучей смеси тоже сопротивлялось крестовому походу, жестокости народов; вскипевшее алой пеной, залитое кровью море хлынуло на берега мира, и в нашем мозгу до сих пор льется пенная песнь легенд, которые натравливают нас друг на друга и тем самым увековечивают владычество Цирты над нами, растаптывают наши судьбы, заглушают любой проблеск света, любую искру, ибо из поколения в поколение мы тешим себя рассказами о бесславной и в то же время воспеваемой и превозносимой победе, то и дело падая в сон. Сон — зеркало; наше зыбкое отражение в нем — это и модель, и портрет, и холодная мраморная статуя.

— Какого черта ты торчал на улице?

Мне показалось, что допрашивавший меня человек возник из черных волн, в которых плавали трупы испанских моряков; просторные одежды стали им саваном, а головы, как нимбом, были окружены коричневыми сгустками, похожими на водоросли. Цирта впитывалась в мою память.

— Я возвращался с работы.

Цирта начинала всасывать меня.

— В десять вечера? — спросил полицейский. — Смеешься, что ли?

Мне было все равно; еще немного, и я навеки останусь пленником сна. Невозможно прогнать его прочь. Невозможно разбить зеркало.

— Нет.

— То есть как это нет?

— Да вы не нервничайте.

— Здесь я отдаю приказы! Пидор несчастный!

— Очень приятно.

Полицейский изменился в лице.

В главном комиссариате Цирты происходило непрерывное копошение. Повсюду ползали усталые фараоны: по коридорам и кабинетам, между столами и стульями, куда ни взгляни.

— Очень приятно с вами познакомиться, — сказал я, чтобы успокоить полицейского. — Я работаю портье в гостинице «Хашхаш».

— А, у этого ворья! Сегодня утром мы одного забрали — пытался сбагрить в банке фальшивые деньги. А еще хаджи, тоже мне! Он в коме.

— Удар.

— Ну еще бы! Он как подумал, что сядет за спекуляции с наличностью… Но тебя это не касается. Поехали дальше. Ты почему ошивался на улице?

— Шел домой.

— Я так понял, бесовское отродье, — сказал он, — что ты ночной портье. Когда тебя взяли, ночь только что наступила. Значит — следи за моей мыслью, — что-то не сходится.

— Меня выгнали.

— За что?

— За бесовщину. Ну вроде как вы здесь.

Я получил сильнейшую затрещину, от которой у меня перехватило дыхание.

— Это тебя вразумит!

Думаю, все кончилось бы плохо, если бы в тот вечер наш приятель Сейф, фараон-студент, не увидел бы, что я трепыхаюсь в сетях дежурного придурка.

— Какого черта ты тут делаешь? — спросил меня Сейф.

Он повернулся к своему коллеге.

— По-моему, ты его с кем-то перепутал.

— Его взяли вместе с одним террористом, — сказал полицейский, делая вид, что старательно роется в бумагах.

— Ну как же, конечно, — сказал я, еще находясь под впечатлением недавней сцены. — С психом. Они его убили, кретины.

— Это еще что за история? — строго спросил Сейф.

Полицейский, монотонно:

— Мы ликвидировали опасный элемент. Был готов напасть на четы рех членов бригады по борьбе с бандитизмом. Орал как резаный: «В атаку, В атаку!»

— Итака! — заорал я в свою очередь: присутствие приятеля придало мне сил.

— Заткнись, — обронил полицейский, составлявший протокол.

— У нас есть особый вид психов, — вынес свое суждение Сейф, который явно все понял.

— Он на грани исчезновения, — сказал я, уставший от нереальности ночи.

Когда я расскажу эту историю Мураду, он точно отдаст концы. Впрочем, никто не поверит, что человека могут застрелить за то, что он читал Гомера.

— Отпусти его, — приказал Сейф, — это студент.

— Под твою ответственность, — сказал полицейский, который теперь смотрел на меня как на шутника. — Вы свободны, господин придурок.

Я встал со стула и отряхнул брюки от пыли.

Вокруг гудел комиссариат. Плохо выбритые, плохо одетые типы сновали взад-вперед, словно жертвы какой-то странной болезни. Законы механики, заставлявшие их перемещаться во всех направлениях, были для меня по-прежнему непостижимы. Казалось, они копировали то, что делают обычные люди. Работали. Что-то обсуждали. Допрашивали. Стучали на старых пишущих машинках. Они были в аду. Знали они об этом? А пчелы в ульях, беспрерывно занятые своим насекомьим делом, отличают жизнь от смерти? Понимают, что именно заставляет их танцевать?