Родина дремлющих ангелов - Густав Водичка

В обществах слаборазвитых, где нет места индивидуализму, соответственно нет места и стадиону. Там, где все подконтрольно коллективу и любая угроза легко подавляется совместными усилиями, в энергетических коллекторах нет нужды. Степень востребованности стадионов прямо пропорциональна степени цивилизованности. Индивидуалисты обязаны время от времени купаться в потоках коллективной энергии и мечтать о ее применении.

Однако, если общество индивидуалистов теряет интерес к стадионам и не способно собираться в толпы, это первый признак его жизненной неустойчивости. Люди, утратившие чувство общего тела, представляют собой социальную плоть, пораженную “гангреной”. Когда умники теряют способность сбиваться в кучу и горланить свое, они превращаются в общество потерянных умников.

Стадные инстинкты и первобытная дикость человеческой толпы являются важнейшим условием общественного развития. Если сегодня украинцы не могут собираться даже в толпу и для создания едва заметного скопища нам необходимо привлекать социально активные элементы всей страны, это значит, что творческие возможности и сопротивляемость нации катастрофически низки.

В США стадион — излюбленное место граждан. Они в любую минуту могут собраться в толпу и решить коллективную проблему. Уровень посещаемости стадионов западными индивидуалистами — это показатель баланса безопасности и степени готовности коллектива к самозащите. Конечно, коллективный разум примитивен и таит в себе огромную разрушительную силу. Не зря обитателей стадионных трибун называют болельщиками. Но когда масса болеющих людей, словно в белой горячке, начинает творить хаос, мир получает новый выбор и новый шанс.

Кредо наших легенд

Человек, экономящий на чувствах, неизбежно становится банкротом. Если в течение дня вам не довелось улыбаться или плакать, значит вы заболели апатией. С некоторых пор эта болезнь стала распространенным явлением. Люди воспринимают ее как норму и сознательно развивают в себе.

В состоянии полного безразличия ко всему окружающему человек способен пребывать годами. На работе он может механически проверять счета, делать звонки, вести переговоры, совершать нужные телодвижения и мысленно задаваться вопросом: когда же все это закончится?

Вечером, придя домой, он будет перемещаться по квартире, о чем-то говорить с детьми или женой, пить чай, смотреть телевизор и задаваться все тем же вопросом.

Глаза апатичного человека обычно излучают агрессивную подозрительность или ничего. Не осознавая истинной природы своего состояния, он часто принимает задумчивую позу и начинает глубокомысленно нудить пространство, цитируя Экклезиаста: “Суета сует — все суета!” Иногда он рассказывает о том, что все познал, пережил, всем насытился, всего добился и уже не имеет желания поднимать крышку унитаза. Поэтому апатию нередко путают с проявлением зрелости, “когда двух баб уже много, а одного стакана мало”. Здесь каждый сочиняет свою историю и правды никто не говорит.

В детстве мы не знали, что такое апатия. Мы умели смеяться и плакать одновременно и ко всему проявляли интерес. Все, что нас окружало, могло быть источником взрыва эмоций, и мы не понимали, что можно жить и чувствовать иначе.

Первые уроки апатии мы получали от родителей: “Не смейся громко! Это неприлично!”, “Перестань плакать! Ты уже взрослый!” и так далее. Скрытие внешних проявлений своих чувств нам преподносили как умение владеть собой.

Чтобы соответствовать требованиям взрослых, мы прилежно упражнялись в хладнокровии. Избавляя себя от слез, мы потихоньку избавлялись от способности искренне и тонко переживать и, как следствие, мы автоматически теряли возможность улыбаться. Фальшивая улыбка и животный смех над анекдотами все чаще заменяли нам выражение подлинной радости. И хотя до настоящей апатии было еще далеко, первый опыт угнетения тонких переживаний приносил свои плоды. То, что раньше казалось естественным, уже выглядело смешно.

Хронический страх перед возможностью выглядеть смешным заставляет человека подчиняться особым нормам внешних проявлений, исключающих искренность. В погоне за внутренним комфортом мы начинаем выстраивать свою жизнь так, чтобы чувства, загнанные внутрь, не причиняли нам страданий. Как правило, мы перестаем совершать безумные поступки, идти на риск, ежеминутно избегая всего, что может потревожить каменеющую душу.

Боль и радость — взаимосвязаны. Чем активнее мы избегаем первого, тем меньше испытываем второе. В конечном итоге нас постигает эмоциональная смерть, то есть апатия.

Для творческих натур эта болезнь особенно опасна. Несовместимость личных устремлений с внутренним состоянием парализует их как активно действующую личность и неизбежно выливается в злобу и агрессию ко всему окружающему. Любая личная неудача оправдывается несовершенством ближних. В данном случае самокритика невозможна — как действие, угрожающее внутреннему комфорту.

В целях самозащиты апатичная натура использует стандартные установки: “Все люди — козлы”, “Мои сотрудники — кретины”, “Мои дети — спиногрызы”, “Жена — проститутка”, “В правительстве — только идиоты”, “Один Бог — без греха, и тот меня не слышит”.

Почти все так называемые “непризнанные гении” болеют апатией. Они хорошо знают, что им нужно делать, чтобы добиваться успеха, но любое действие предполагает риск. Неудача причиняет боль. И это может быть замечено. Чтобы не выглядеть смешным, “непризнанный гений” предпочитает гордо лежать на диване и утешать себя простыми мыслями — пусть меня клопы съедят, зато я не работаю альфонсом.

Для тех, кто в жизни чего-то добился, апатия создает иллюзию прочности положения. Им кажется, что лучше быть маленьким красивым президентом фирмы, чем некрасивым президентом страны. Активно обманывая себя и окружающих, апатичный человек принимает позу преуспевающего человека, которому ничего не надо. Не имея денег на поездку в Париж, он может развивать теорию о жлобстве французской нации и при этом в нее верить.

Защищая свой внутренний комфорт, апатик становится корифеем обмана. Ложь по любому поводу — это кредо его существования. Любая правда, исходящая извне, рефлективно воспринимается как попытка его обмануть или обвинить, потому что иных отношений между людьми он уже не видит. И это неудивительно: превращая себя и свою жизнь в большую лживую легенду, апатик соприкасается с точно такими же легендами окружающих.

Почти все мы представляем собой скопище легендарных людей, облаченных в прочную броню неправды. Нежные, ранимые мужчины играют роль старых солдат, не знающих слов любви.

Красивые, ласковые женщины вживаются в образы стервозных истеричек, “любящих” только за деньги. Все, что мы говорим друг другу, произносится с учетом придуманных легенд, и любое нарушение легендарного этикета воспринимается как наглая попытка проникнуть в интимное хранилище умерщвленных чувств.

Открытый человек с ясными, распахнутыми глазами пугает нас радостью забытого детства, потому что рядом с этим проживает сладкая боль, с которой мы когда-то расстались.

В какой-то момент мы способны немного растаять и кое-что вспомнить. Но потом быстро берем себя в руки и, прикрываясь злорадной усмешкой, заявляем, что человек, похожий на правду, — это смешной идиот, начитавшийся слюнявых брошюрок. Наша общая болезнь не позволяет нам вернуться к реальности — надежность комфортабельных легенд противоречит обнаженной жизни.

Анатомия милосердия

Где бы гуманист ни прятался, его везде найдут цыгане. Даже под землей ему нет покоя: вагоны метро и те превратились в ловушки для гуманистов.

С древнейших времен пестрое, чумазое племя кормится малодушием людей. Цыгане хорошо знают, что человек любит себя тотально и в принципе не может любить ближнего. Как ни парадоксально, именно это обстоятельство помогает эффективно извлекать пользу в виде подаяния. Например, вагон метро — это тесное, замкнутое пространство, которое в течение определенного времени невозможно покинуть. Здесь трудно сделать вид, что чего-то не замечаешь или куда-то торопишься. Все происходящее внутри становится фактом, от которого нельзя отвертеться.

Когда в дверях появляется “несчастная женщина” с ребенком, народ мысленно чертыхается, опускает глаза и готовится к отражению психической атаки. Цыганка хорошо чувствует это и применяет особую систему заклинаний. Пассажир не может закрыть уши и вынужден принять удар. В данном случае для цыганки не важно содержание текста. Главное — удачно подобрать вибрацию голоса, паузы и продолжительность завывания.

Каждый человек способен болезненно реагировать на определенную звуковую волну. Правильно произнесенные фразы — залог успеха. Испытывая болевые ощущения под воздействием скорбного звука, человек автоматически начинает испытывать жалость, но не к цыганке, а к себе. Психически здоровый индивидуум отлично знает, что перед ним разыгрывают комедию, что цыганка вовсе не бедна, а ее ребенок не голоден. Но боль сильнее логики. Чтобы клиент не остыл, ему преподносят устрашающий видеоряд, построенный на грязи и жутких лохмотьях. Зримый символ “несчастья” добивает зрителя. И, чтобы избавить себя от страданий, нервный пассажир выдает деньги. Таким образом, он отгораживается от негативного воздействия и ликвидирует свои болевые ощущения.