Пастухи фараона - Эйтан Финкельштейн

Как только статья была готова, папа тут же побежал к Гамову. Гамов взглянул на первую страничку и спросил с недоумением:

— Я здесь при чем? Нет уж, это ваша работа, меня из авторов, пожалуйста, вычеркните. Больше, чем на благодарность, я не наработал. А статью я посмотрю и через неделю верну.

— К сожалению, Георгий Антонович, меня посылают на месяц в Армению измерять космическое излучение в горах.

— Вот как, вы едете на Кавказ! Что ж, это даже кстати.

Помолчав, Гамов вдруг спросил:

— У вас есть время, не хотите пройтись по парку?

Они вышли в сад.

— Вы, наверное, слышали, что когда Иоффе работал в Мюнхене, сам Рентген предлагал ему место профессора в университете. Как вы думаете, почему он вернулся в Россию?

Папа растерялся.

— Не знаю, может быть, потому, что в Германии национализм и фашизм.

— Да какой там фашизм в девятьсот шестом году! Тогда там все было пристойно; у Рентгена работали Зоммерфельд, Дебай, Кох… светила! А условия для работы? Оборудование от Сименса. Техники, лаборанты. То-то все свои главные работы Иоффе сделал в Мюнхене.

Гамов помолчал.

— Национализм, говорите. А что ждало Иоффе в России? Процентная норма. Вы знаете, он ведь принял лютеранство. Курам на смех: папа Иоффе — лютеранин! Но без этого ему и шагу не давали ступить! И какая физика была тогда в России? Никакой, пустота! Он ведь защитил диплом с высшим отличием — Summa cum laude, но его докторскую степень вообще не признали, заставили сдавать экзамены на магистра. И на работу приняли лишь внештатным лаборантом! Не пойму, честное слово, не пойму, что привело его в Россию.

— Я, конечно, не знаю, почему Иоффе тогда вернулся, — решил сумничать папа, — но в результате все мы от этого выиграли.

— Выиграли, говорите? Мы — возможно. Но он сам? Он ведь только и делает, что бегает по организационным делам, строит, перестраивает, организует. Наукой он не занимается, о физике только говорит, но физики-то не делает!

Гамов продолжал говорить сам с собой, пока, наконец, не вспомнил о папе.

— Знаете, я тоже уезжаю. Во Францию, а потом, возможно, в Англию. Вашу статью посмотрю в дороге, а в Париже отдам в Journal de Physic.

— Когда же вы вернетесь, Георгий Антонович?

— Не знаю, как получится.

Папа опешил. Выходит, он остается без руководителя диплома!

В Армению папа уезжал с тяжелой душой. Ну почему ему так не везет? Не успел прийти в атомный отдел, как уехал Скобельцин, не успел обосноваться у теоретиков, уезжает Гамов. Да и как теперь без руководителя, не пойдет ли все прахом?

На Кавказе настроение исправилось: сказочные виды, открывающиеся с вершины горы Алагез, ночная мгла и утренние рассветы, долгие беседы с армянскими коллегами и случайные встречи с пастухами — все это занимало воображение, давало пищу для размышлений о жизни, о вечности, о многообразии мира. Да и нелегкий труд, когда ты и носильщик, и наблюдатель, и инженер, не оставлял времени для переживаний. В конце концов, работа ведь сделана!

С этой мыслью — загоревший и отдохнувший — папа вернулся в Лесное. Не успел он, однако, переступить порог лаборатории, как все головы повернулись в его сторону.

— Вас срочно просит Абрам Федорович.

Иоффе был бледен, смотрел в пространство.

— Как прошла поездка?

— Замечательно, намеров столько, что придется полгода с ними разбираться.

— А как с дипломом, у вас ведь защита на носу?

— Прямо сегодня начинаю писать.

— Как называется ваша работа?

— Я думаю назвать ее так же, как и статью в Zeitschrift für Physik: «Взаимодействие ядер с нейтронами разных скоростей». Кстати, Георгий Антонович взял другую мою статью, тоже по взаимодействиям, обещал устроить в Journal de Physic.

— Молодой человек, вы ведь работаете в отделе атомной физики и космических излучений. Вы — штатный сотрудник этого отдела, инженер второй категории. Верно?

— Ну да…

— Так вот, идите и работайте в своем — вы поняли! — в своем отделе. И сегодня же представьте список работ, которые вы сделали в вашем, — Иоффе снова сделал ударение на слове «вашем», — отделе за весь год. Что же касается дипломной работы, то она должна быть связана с космическими частицами. Вашим руководителем будет Иваненко.

Папа опешил. Что произошло, при чем тут космические частицы и какое отношение к нему имеет Иваненко? Он впервые видел Абрама Федоровича таким жестким, впервые слышал, чтобы Иоффе говорил приказным тоном.

— Но ведь я уже сделал диплом, вы же знаете нашу статью с Гамовым, это и есть…

— Повторяю, вы должны сделать диплом по космическим частицам. Вашим руководителем будет Иваненко.

— Абрам Федорович, — взмолился папа, — я ведь просто не успею сделать новую работу.

— Я вам не о содержании толкую, но в названии обязательно должны быть слова «космические частицы». Вам ясно?

Ясно было одно — возражать бесполезно. Но что произошло, почему его отлучают от теоротдела, от Гамова? Мелькнула мысль: а не сам ли Гамов сказал Иоффе, что из «этого экспериментатора» теоретик все равно не получится?

С тяжелым чувством папа вернулся в лабораторию, принялся писать отчет. Но что он, собственно, сделал в своем отделе за последний год? Выручили коллеги, каждый что-то подсказывал.

— В январе, Боря, вы для меня делали узкополосный фильтр, — сказал один.

— А для меня — установку для замеров на крыше. Это было…

Папа ничего не понимал, обратил лишь внимание, что все относятся к нему, словно к больному ребенку.

Составив отчет, он побрел в кабинет Иоффе, а на обратном пути решил заглянуть в теоротдел — не убьют же его в конце концов!

Дверь в комнату теоретиков была приоткрыта, еще издали он услышал обрывки фраз. «Продался за доллары…», «Лодырь, работать никогда не любил…», «Что и говорить — самоликвидировался…», «Впал в ничтожество…» Зайти папа не решился, хотя его сильно заинтересовало, кто же это продался за доллары и самоликвидировался?

В коридорах, меж тем, люди собирались кучками и о чем-то шептались с загадочным видом. Сомнений не оставалось — в институте ЧП. Через день, сложив обрывки случайно подслушанных фраз, умножив их на поведение сотрудников и прибавив разговор с Иоффе, папа вычислил — за границей остался Гамов.

Институт трясло чуть ли не месяц — никто не знал, каковы будут последствия. Иоффе отвел беду. Авторитет его был огромен, им он и заслонил сотрудников, доказал, «где надо», что Гамов-де был ученым-одиночкой, ни с кем из коллег не дружил, за рубежом остался по мотивам сугубо личным.

И то верно, в том, 1933-м, моды на побег за границу среди физиков не было.

16. Один день Натана Вульфовича

Бархатным прозрачным утром, какие в сентябре бывают только на Подолье, ребе[41] встал с петухами. Но не потому, что утро выдалось каким-то особенным, — каждое утро бывает особенным, а потому, что так завещал Учитель. «Хорошо молиться с утра в лесу или в поле, стояли в ушах слова Его, ибо деревья и травки тоже молятся вместе с нами и подкрепляют нашу молитву». Ребе надел халат и вышел во двор.

Помолившись, он присел на пенек, и послушал шелест травы, и вернулся в дом, чтобы еще немного поспать.

Проснулся он от криков во дворе.

— Тише, тише, добрые евреи, Святой учитель утомился с дороги, дайте ему отдохнуть, — стоя на крыльце, успокаивал толпу габай-прислужник.

— Что там? — спросил ребе, поднимаясь с постели.

— Евреи узнали о вашем приезде, евреи хотят вас слушать.

— Нет, не сегодня, — откашлявшись, сказал ребе, — сегодня голос мой идет не из глубины души.

Чмокнув святую руку, габай снова выскочил на крыльцо.

— Слышите, добрые евреи, сегодня Святой учитель нездоров, приходите завтра.

Толпа начала расходиться, но кое-кто остался и принялся шушукаться с габаем. Пошептавшись с одним, с другим, с третьим, габай нырнул в дом.

— Святой учитель, там евреи и еврейки с малолетними рекрутами. Хотят получить благословение.

— Кто хочет получить благословение, тот получит благословение, — ребе многозначительно покосился в сторону комода.

— Понял, все понял, Святой учитель, — габай засеменил к комоду, отпер стоявшую на нем шкатулку. — Все как всегда?

Ребе кивнул, надел шелковый халат, обшитую золотом ермолку, взял в руку длинный янтарный чубук.

— Есть ли в этом доме мягкое кресло?

Габай с виноватым видом покачал головой, потом положил подушки на стул, придвинул его ребе. Ребе сел на стул с неудовольствием.

— Пусть входят.

Первой, волоча мальчонку лет десяти, вошла тощая рыжая еврейка. Мальчонка крепко держался за ее руку, солдатская шинель свисала на нем до земли, в глазах стояли страх и отчаяние.

— Подойди, — показывая пальцем на мальчика, сказал ребе.