Музыка сфер - Элизабет Редферн

Теперь в глазах Ральфа возник подлинный страх.

— Сударь, я не могу. В прошлый раз они взяли с меня клятву никогда больше…

Гай не спускал с него глаз.

— Закладывай карету. Не то я открою Августе твой секретец, и ты вылетишь на улицу. Понял?

— Сударь… — Ральф с мольбой воздел огромные заскорузлые руки.

— И никто больше тебя не наймет, — сокрушающе продолжал Гай, — никогда, узнай они… — Ральф беспомощно уронил руки, понурил голову, и Гай понял, что победа осталась за ним. — Я скоро спущусь, — докончил он, подходя к двери и распахивая ее. — Не заставляй меня ждать.

Ральф повернулся, чтобы уйти. Его лицо неестественно побелело, только шрам багровел. Гай послушал, как кучер спускался по лестнице, потом вошел в комнату сестры за ее золотом. Она спрятала его в новом тайнике, но он обнаружил монеты под клубками шелковых ниток в рабочей шкатулке у нее в будуаре. Там за дверью была ее спальня. Она и Карлайн уже легли, но они не спали. Он знал это, так как слышал стоны наслаждения своей сестры.

Он осторожно опустил тяжелые монеты в карман сюртука. Затем быстро спустился вниз и вышел на парадное крыльцо.

Ральф ждал его на козлах громоздкой колымаги. Гай залез внутрь и захлопнул дверцу. Потом поглядел назад на безмолвный дом…

Когда карета покатила, ему вдруг показалось, что он увидел лицо в окне третьего этажа. Но чье? Прислуга разошлась на ночь по своим каморкам, выходящим на задний двор. Его сестра и Карлайн сейчас способны видеть только друг друга. Один Ротье шпионил бы за ним, но Ротье уже вернулся к себе домой.

Нет, лицо в окне ему просто померещилось. В последние дни такие фантазии одолевали его все чаще.

XIII

Какое сердце женское презреть способно злато?

ТОМАС ГРЕЙ. «Ода на смерть любимой кошки, утонувшей в лохани с золотыми рыбками» (1747)

«Ах, — говорила Джорджиана Хоус с томным вздохом всякий раз, стоило кому-нибудь спросить, чего она желала бы от жизни, — превыше всего я желаю стать оперной певицей».

Знаменитой и богатой, как Лa Фансиола, — такой была ее мечта. Управляющий театра «Друри-Лейн» Сэмуэл Крисп сказал ей, что голос у нее, как у ангела, и к тому же она и выглядит ангелом благодаря прелестному лицу и рыжим кудрям. Сегодня вечером из-за недомогания мадам Оттолин она получила свой шанс, несмотря на юность, спеть Эвридику; и после завершения оперы зрители встали и аплодировали, и бросали цветы на сцену.

Среди них был и этот мужчина. Иностранец, француз — их теперь в Лондоне такое множество! Когда потом он подошел к ней и попросил ее столь галантно, почти стеснительно, и с таким очаровательным акцентом, удостоить его своим обществом за ужином, она с радостью согласилась, потому что он был молодым и таким красивым, этот француз. Даже ее подруги, постоянно твердившие, что ей следует поберечь себя для мужчин в годах, богатых, способных содействовать ее карьере, едва посмотрели на него, как пришли в восторг, что ей улыбнулось такое счастье. Почти с завистью, хихикая над такой таинственностью, они помогли ей ускользнуть через задний ход во двор, прежде чем Сэмуэл Крисп успел ее перехватить. Такие приключения были для них не внове.

Француз ждал ее в переулке Друри-лейн. Она обрадовалась, увидев, что у него есть собственная карета, пусть даже громоздкая и старомодная. Она быстро вскочила в нее, потому что моросил дождь, и ей не хотелось испортить свой наряд. Она чуть-чуть порозовела от волнения, когда он сел рядом с ней и закрыл дверцу, но тут же придала лицу чопорность, пригладила свои такие необычные рыжие кудри под длинными полями шляпки и одернула юбку из шелка в полоску, когда карета покатила.

Молодой француз, казалось, из-за чего-то беспокоился, хотел, чтобы они ехали быстрее, но густой поток людей, покидающих театр пешком и в экипажах, вынуждал их продвигаться медленно. Он выглядывал в окошко, нетерпеливо барабанил пальцами по бедру, а Джорджиана исподтишка разглядывала его. О, какой красавец, ничего не скажешь: худощавый, изящный, с живым тонким лицом и глазами, которые как будто прожигают тебя насквозь…

Он повернулся к ней и медлительно улыбнулся.

— Вы спели Эвридику великолепно. Ничего лучше я не слышал и в Париже, — сказал он.

Она снова порозовела, и приятное предвкушение разливалось по ее телу, пока они продолжали свой путь.

Он привел ее в отдельный кабинет в ресторации в Нью-Инн за Генриетта-стрит, где они сели перед бушующим в камине огнем. Он почти ничего не говорил, но заказал горячих крабов в масле, грудки копченой индейки с горошком, а затем силлабаб из апельсинов со взбитыми сливками.

Он ел, но немного, а больше смотрел на ее лицо, на ее волосы. И подливал в бокал Джорджианы сладкое белое вино, и она принялась радостно болтать, пока он отпускал ей комплименты своим чарующим иностранным голосом, и рисовать чудесное будущее, ожидающее ее в театре.

К той минуте, когда Джорджиана проглотила последнюю ложку силлабаба и облизала ее, вино уже быстро гнало кровь по ее жилам. Она исподтишка поглядела на его пальцы — длинные, изящные, пальцы музыканта, такие непохожие на толстые пальцы Сэма Криспа, — как вдруг он наклонился, схватил ее за подбородок и притянул ее лицо к своему.

— Ты когда-нибудь бывала в Париже? — настойчиво спросил он.

— Нет, — пробормотала она, а его глаза прожигали ее насквозь. — Нет, хотя у меня была подруга, которая до войны выступала в Comédie[6].

— Это было очень давно, — сказал он. — Теперь все стало другим. — Тут он улыбнулся, налил ей оставшееся вино, а она ощутила тепло, и у нее чуть перехватило дыхание при мысли о том, что будет дальше. Они еще несколько минут говорили о музыке и театре, а затем он отодвинул свой пустой бокал, приподнимаясь, чтобы выйти из-за стола. Он сказал:

— Раньше я слышал, как вы пели для всех них. Но теперь, мой маленький соловушка, я собираюсь попросить вас спеть для меня одного. Ведь вы здесь ради этого, не правда ли?

— Да, — сказала она. — О да!

Он провел ее в другую комнату дальше по коридору. Там было почти темно и вначале довольно холодно, но он размешивал тлевшие в камине угли, пока с ревом не заколыхал огонь и всюду вокруг на старых дубовых панелях стен не заскользили тени. В углу стояла кровать с тяжелым пологом, и Джорджиана вновь испытала трепет предвкушения, следя, как француз грациозно движется по комнате.

Сэм Крисп, который, исходя из того, что все, касающееся его девушек, касается его, требовал, чтобы она просила деньги заранее. Но она не сомневалась, что этот человек ей заплатит в отличие от Сэма и его неуклюжих приятелей. Когда она только поступила в «Друри-Лейн», ей сперва льстило внимание управляющего театром, его обещание поспособствовать ей в ее карьере. Но к этому времени она от него устала. Он был груб, неуклюж, часто пьян, и она давилась омерзением, терпя его тяжелое лапанье.

Француз медленно снимал сюртук, и она ждала, что он подойдет к ней, привлечет ее к себе — ведь, конечно же, полагается именно так. Однако он пересек комнату к тяжелым занавескам из Дамаска на окне и плотно задернул их.

Когда он обернулся к ней, Джорджиана Хоус испугалась странного выражения в его глазах, а он сказал:

— Ну вот. Мы же не хотим, чтобы звезды нас видели, правда?

Джорджиана быстро взглянула на дверь. Но тут он улыбнулся и направился к ней, и Джорджиана подумала о том, как он хвалил ее пение, и о том, что он ей обещал.

— Ну вот, — прошептала она, вполне довольная тем, что увидела. — Ну вот.

Она медленно расшнуровала корсаж, и блики огня легли на нежную белую кожу ее грудей.

Он стоял, глядя на нее, затем вынул шпильки из ее длинных волос, и они упали блестящими красными волнами на ее плечи.

Он страстно ласкал ее руками и целовал в губы. Джорджиана высвободилась и, взяв его за руку, повлекла назад к большой кровати.

Он быстро освободил от остальной одежды и себя, и ее, сдергивая ее нижние юбки с таким нетерпением, что чуть их не порвал. Он жадно целовал ее лицо, ее шею, ее порозовевшие груди. Джорджиана застеснялась такой пылкости и сильнее притянула его к себе. Вскоре все затененные углы комнаты уже отвечали эхом приглушенным звукам наслаждения.

Затем, без малейшего предупреждения, он отпрянул. Джорджиана открыла глаза и протестующе вскрикнула. Он поднялся на ноги и повернулся спиной к ней. И сказал, будто обращаясь к кому-то еще в комнате:

— Селена, Селена, ты снова взялась за прежнее.

И Джорджиана увидела, что он стискивает кулаки будто в тайных муках.

Она вся подобралась, внезапно ощутив холод.

— Сударь, что с вами? Что-то случилось?

Он вихрем обернулся к ней, и она съежилась в страхе — такими странными казались его глаза в мертвенной бледности лица. Может быть, он болен, подумалось ей, или глотает какое-то зелье, потребляет опий? Зрачки его были меньше булавочной головки, и он снова и снова судорожно сглатывал, будто что-то его душило или его терзала нестерпимая боль. Он смотрел на нее будто на мерзкую гадину, заползшую в его кровать из сточной канавы. Затем надел сюртук, пошел к двери и свирепо позвал кого-то.