У каждого в шкафу - Наташа Апрелева

«Слева — кто сказал, справа — что сказал» (с).

Из дневника мертвой девочки

Сегодня все утро промерзла на «квартирной толкучке» — специальное местечко, где можно сдать или снять квартиру или комнату. Мне нужно как раз снять, теперь я работаю еще и в секретариате, в канцелярии, денег должно хватить. Жизнь в общежитии становится сложной, и будет усложняться все больше и больше. Мне очень нужно найти комнату, я цепляюсь за высокую бледную женщину в вязаном берете, она не хочет «пускать студентов».

Старушка в шерстяном пальто с воротником из когда-то рыжей лисы тоже не хочет, беременная девушка с круглыми глазами запрашивает в три раза больше, чем я могу платить, — откуда вообще она взяла эту сумму. Коричневый мужчина с суетливым и бабьим лицом ничего не сдает, подыскивает сам, и радостно уходит в сопровождении шерстяной старушки.

Я пристраиваю и свое объявление на заборе, заклеенном разноцветной бумагой, как причудливыми обоями с криками о помощи.

* * *

Умник Петров смотрит на любимую женщину. Длинные волосы смирными пока змеями лежат на плечах, глаза сверкают, и в каждом зрачке отражается он сам. Любимая женщина, улыбаясь, с гордостью рассказывает, что дочка начала готовиться к конкурсу Флиера, что она самая младшая среди объявленных участников и какие пьесы она разучила еще.

Петров вспоминает, как восемь лет назад он ее удержал, не отпустил.

…Была осень, эти листья, в том числе и желтые, он всегда любил осень, лето слишком много сжирает ресурса — объясняла ему любимая женщина, математик и программист, лето — это такая программа, типа Касперского — заставляет систему работать строго на себя. Лето подчиняет, диктует свои правила, это никуда не годится, это утомляет, выматывает. Осенью спокойней, можно отдаться потоку, как это принято у буддистов — китайских крестьян на заливных рисовых полях, и у красивых женщин. В детстве осенью можно было воображать, что эти самые желтые листья — золото под ногами, а он — богат, сказочно богат, волен поднимать их или нет. Так что была осень, северный ветер бросал ему в лицо капли дождя пополам с золотом из-под ног, любимая женщина бросала ему в лицо разные слова, тоже много. «Ответственность», «случайность», «ошибка», «не прощу себе», «семь недель», «аборт» и — рефреном — «последний раз», «последний разговор», «последний раз», «последний разговор». Он, обретя невиданную силу в руках и уверенность в действиях, грубо схватил ее за отложной воротник черного плаща, встряхнул, немного приподняв. Поставил обратно, звонко стукнули каблуки ее туфель об асфальт, ее мокрые волосы залепили ему круглые очки, и он снял очки. Она хохотала, вытирая пальцами слезы…

И вот родилась девочка, у нее смешная толстенькая косичка колечком, круглые очочки, каким-то образом прошло десять лет, девочка уже готовится к музыкальному конкурсу имени Флиера, а он, наверное, все-таки сволочь. Естественно, не Флиер, хотя и он, может быть, тоже.

Петров знает, что жена без него пропадет, разложится на элементы, не сумеет общаться с их слегка аутичным сыном, подростком Дмитрием, сын уйдет из дома, будет шляться по наркоманским притонам, запускать под кожу дельфинов стаю, как поет этот улыбчивый певец. Жена поселит в квартире свою ведунью-мамашу, она будет снимать порчу и выкатывать на яйцо, по всем комнатам, а Машку заставит жить в кладовке и спать на сломанном двухколесном велосипеде, вместо подушки — насос.

Определенно, что-то можно решить. Но это так сложно. У него нет времени.

Но он тоже! тоже! пропадет без любимой женщины, ее умной улыбки, низковатого грудного голоса, длинных прямых волос, на которых хорошо засыпать, еще лучше просыпаться. И эта неизменная готовность принять его — а таким, каков есть.

То есть сволочью, самокритично конкретизирует про себя умник Петров. Сволочью, привыкшей к тому, что его жизнь имеет — как спроектированный грамотным архитектором коттедж — общественные помещения и личные покои. Приватные.

Любимая женщина говорит, что вот завтра она не сможет, у нее вечерники в институте, и послезавтра не сможет — у девочки вокал, индивидуальные занятия, а вот в пятницу они могли бы увидеться, они так давно не были вместе… Голос любимой женщины делается еще глуше, как бы пересыхает от сдерживаемой страсти, и Петров чувствует знакомое возбуждение.

Она никогда не перестает его волновать, в одной ее прикушенной темно-красной губе, в учащенном дыхании столько секса, что смешно и нелепо вспоминать, как когда-то он подсаживался на немецкие и венгерские порнофильмы с овощами и манной кашей в главных ролях.

Женская сексуальность, убежден Петров, должна прятаться в свободных, реющих одеждах скромности, чуть выплескиваясь чувственными протуберанцами.

Любимая женщина спохватывается и предлагает его покормить: я быстро, картошка уже начищена, и котлета имеется… или хочешь блинчиков? А что, с вареньем…

Умник Петров отказывается: пора ехать, увидимся в пятницу, спасибо тебе.

«Мясо вредно», — цитирует он на пороге, любимая женщина смеется и отвечает: «Тщательно пережевывая пищу, ты помогаешь обществу…»

Как хорошо, когда она в таком расположении духа, не злится, не требует невозможного, пусть бы так было всегда, думает Петров, он, со своей стороны, сделает для этого все.

Как там, у Бродского: чтобы забыть одну жизнь, нужна как минимум другая, а почему у человека не может быть сразу и одной, и другой жизни?

Тем более, если они уже есть.

* * *

— Спасибо тебе, Юля, огромное, что ты меня выкрала, пусть и временно, — благодарно дернул плечом Боб, выбираясь из Юлиного зеленого автомобильчика «Пежо-207», явно недостаточного по габаритам для комфортного размещения его длинных ног, — во-первых, Наташа, а во-вторых, я бы просто свихнулся сегодня в больнице.

— Пока не за что, пока не за что. — Юля рассеянно пискнула сигнализацией, оглядывая незнакомый двор. Бобов двор. Здесь он живет. С дядей Федором. Вот в этом доме. Вот в этом подъезде. Стандартная дверь, домофон, почтовые ящики с открытыми и пустыми пока железными ртами.

Стены в классическом граффити: «АЛИСА», «Мы вместе», — казалось бы, столько лет прошло, когда-то мятежный бунтарь и певец отбивает поклоны в церкви и морализаторствует вовсю, а на стенках все рисуют и рисуют пятиугольную звезду. Шахта старого решетчатого лифта, редкость, старый дом — и с лифтом, но они поднимались пешком, по почти винтовой лестнице: все кругами, кругами.

— У нас тут слишком много замков, — извинился Боб, доставая увесистую связку ключей у неприступной двери, напоминающей бронированную сейфовую в каком-нибудь казино. — Федор почему-то всегда протестовал против установки квартиры на охрану. Хотя с его коллекцией… Заходи.

— Добро пожаловать, дорогой друг Карлсон, ну и ты, Малыш, проходи, — пробормотала Юля, просачиваясь в квартиру. Гостеприимно и вполне самостоятельно зажегся яркий свет.

У порога их встречали.

Наташей оказалась не малолетняя родственница из деревни Алтуфьево Клявлинского района, приехавшая завершать среднее образование в училище культуры, а выхоленная аристократичная кошка, чернобелая и прекрасная, независимо вышедшая навстречу. Породы невская маскарадная, проинформировал Юлю Боб. Для Наташи было куплено куриное филе, телячья печенка и тридцатитрехпроцентные сливки марки «Петмол». Вызывающе подняв пушистый хвост, Наташа не спеша и с достоинством проследовала к месту своих трапез, где дожидалась порции вкусной и полезной пищи нарядная фарфоровая тарелка, расписанная букетиками.

— О, господи! — Юля от неожиданности вздрогнула.

Дом Боба и дяди Федора был похож на музей… Вдоль умело отделанных венецианской штукатуркой цвета песка стен стояли, чередуясь, низенькие выставочные столики-витрины и высокие выставочные шкафчики-витрины — темное дерево, теплое на вид, по углам — железные массивные скобы, сверкающее стекло. «Какой-то морской стиль», — подумала Юля, снимая почти удобные туфли и направляясь к ближайшему стенду. На черных бархатных подставках, в черных бархатных ячейках возлежали часы, десятки часов, сотни часов, наручные, карманные… Юля огляделась. Да, все компактные, небольшие.

— Бобка, у-у-уххх, ничего себе! Какие тут у вас чудеса! Можно посмотреть?

— Конечно, о чем ты… Мне очень приятно. Это Федорова коллекция, он же — сумасшедший часовщик, — любовно произнес Боб, — просто помешан на этом. Ты не знала, наверное, мы потерялись до этого… Переписывается с кучей людей. Специалистов. Английский он выучил только за то, что надо же как-то общаться. С детства собирал и изучал основные типы спусков, механические усложнения…