Дом с семью шпилями - Натаниель Готорн

Гепзиба закрыла своей худощавой фигурой дверь и даже как будто увеличилась в объеме, взгляд ее также сделался ужаснее, потому что в сердце у нее теперь было еще больше страха. Но судью Пинчона, полного решимости пройти, остановило не это, а голос, донесшийся из внутренней комнаты. Это был слабый, дрожащий, жалобный голос, выражающий беспомощность и испуг.

— Гепзиба! Гепзиба! Упади перед ним на колени! Целуй ноги его! Умоляй его не входить сюда! О, пусть он надо мной сжалится! О, пощади! Пощади!

При первых же звуках этого слабого голоса в глазах судьи вспыхнул яркий огонь, и он быстро двинулся вперед с каким-то неописуемо свирепым и мрачным выражением лица. Чтобы узнать судью Пинчона, нужно было видеть его в эту минуту. Теперь он может улыбаться, сколько хочет: он скорее заставит созреть виноградные гроздья или пожелтеть тыквы, нежели изгладит из памяти наблюдателя впечатление, произведенное этим своим взглядом. Он был тем ужаснее, что в нем выражались не гнев или ненависть, но какое-то лютое стремление истреблять все на своем пути.

Но не клевещем ли мы на этого человека? Посмотрите теперь на судью! Он, по-видимому, осознал, что поступил дурно, навязываясь со своими родственными чувствами людям, неспособным оценить их. Он дождется лучшего момента и будет готов помогать им тогда с таким же усердием, как и в настоящую минуту. Посмотрите, какая всеобъемлющая благосклонная улыбка сияет на его лице! Она ясно говорит о том, что судья Пинчон принял Гепзибу, маленькую Фиби и невидимого Клиффорда вместе со всем остальным миром в свое огромное сердце и нежит их в волнах своей любви.

— Вы меня обижаете, милая кузина Гепзиба! — сказал он, сперва нежно подав ей руку, а потом надевая перчатку в знак того, что собирается уйти. — Очень обижаете! Но я прощаю вас и постараюсь заставить вас думать обо мне лучше. Так как наш бедный Клиффорд находится сейчас в таком жалком состоянии, я не должен настаивать на свидании с ним. Но я буду следить за его выздоровлением. Конечно, я не стану заставлять его или вас, милая кузина, чтобы вы сознались в вашей ко мне несправедливости. А если бы это случилось, то я не желал бы мести — только того, чтобы вы приняли от меня все услуги, какие я могу предложить вам.

Судья поклонился Гепзибе, кивнул Фиби с видом отеческой благосклонности, вышел из лавочки и с ясной улыбкой зашагал по улице. В то достопамятное утро добродушный вид судьи Пинчона был до такой степени жарок, что (по крайней мере так говорили в городе) понадобилась лишняя поливальная бочка, чтобы осадить пыль, поднявшуюся после того, как он прошел по улице.

Едва он исчез из виду, как Гепзиба смертельно побледнела и, подойдя неровным шагом к Фиби, машинально опустила руки на плечи девушки.

— О, Фиби!.. — проговорила она. — Этот человек был ужасом всей моей жизни! Неужели у меня никогда, никогда не хватит смелости высказать ему все, что я о нем думаю?

— Неужели он так зол? — изумилась Фиби. — Но его предложения были действительно щедры и добродушны.

— Не говори об этом — у него каменное сердце! — ответила Гепзиба. — Иди поговори с Клиффордом! Займи и успокой его. Он ужасно растревожится, если увидит меня в таком волнении. Иди, милое дитя мое, а я пока присмотрю за лавочкой.

Фиби повиновалась, но продолжала размышлять о сцене, свидетельницей которой стала; она гадала, неужели судья действительно может быть не тем справедливым и прямодушным человеком, каким она его видела. Сомнение такого рода вызывало у девушки тревогу, но она успокоилась немного, объяснив себе слова Гепзибы взаимным ожесточением чувств в фамильных раздорах.

Глава IX

Клиффорд и Фиби

Нельзя не согласиться с тем, что было нечто возвышенное и благородное в натуре нашей бедной Гепзибы, или же что ее характер укрепился в бедности и печали и таким образом обрел героизм, который никогда не был бы присущ этой женщине в других обстоятельствах. Гепзиба долгие годы влачила печальное, одинокое существование — по большей части отчаиваясь в нем, но всегда повторяя себе, что это лучшая участь, какой она может ожидать на земле. Собственно для себя она ничего не просила у Провидения: она просила только даровать ей возможность посвятить себя брату, которого она так любила и которому осталась преданной несмотря ни на что. Теперь, на закате своих дней, он вернулся к ней после долгого и горестного отсутствия, и его жизнь зависела от ее любви и заботы. Она исполняла свое призвание. Она решилась — наша бедная, старая Гепзиба, в своем платье из тяжелого шелка, со своими окаменелыми суставами и нахмуренными бровями, — решилась на все возможное и готова была бы сделать во сто раз больше! Мы мало видели взглядов трогательнее — и да простит нас небо, если невольная улыбка сопровождает эти слова, — мало видели взглядов, в которых бы выражался такой истинный пафос, как в глазах Гепзибы в это первое утро.

С каким терпением старалась она окружить Клиффорда своей любовью и создать для него целый мир, так, чтобы он не чувствовал в нем никакого холода и скуки! Как она пыталась развлечь его! Как жалки, но как великодушны были эти ее попытки!

Помня о его прежней любви к стихотворениям и прочим произведениям фантазии, она открыла сундук с книгами и достала сочинения авторов, которые в то время считались лучшими. В одном томе был переплетен Поп вместе с Рапом и Локком, а в другом — Татлер с Драйденом. Золото на их корешках давно потемнело, а страницы потеряли первоначальную белизну и лоск. Клиффорд остался равнодушен к этим авторам. Все подобные им, любимые современной публикой, писатели через одно или два поколения неизбежно теряют свое очарование, и потому едва ли можно было ожидать, что они произведут какое-нибудь впечатление на ослабленный ум своего прежнего поклонника. Кроме того, Гепзиба надоела своему слушателю отсутствием выразительности в чтении; она как будто не обращала никакого внимания на смысл того, что читала, — напротив, это занятие, очевидно, казалось ей скучным. Голос ее, от природы жесткий, за годы печальной жизни сделался похожим на какое-то карканье. Это неприятное карканье, сопровождающее каждое радостное и грустное слово, свидетельствует о глубоко укоренившейся меланхолии и рассказывает историю бедствий, перенесенных человеком. Он производит на слушателя такое действие, как будто вместе с ним вырывается из души что-то мрачное, или — употребим более умеренное сравнение — это жалкое карканье, проходя сквозь все изменения голоса, напоминает собой черную шелковую нитку, на которую нанизаны хрустальные зерна речи, получающие от нее свой цвет. Такие голоса жалуются нам на погибшие надежды и как будто просят смерти и погребения вместе с ними!

Заметив, что Клиффорд не становится веселее от ее чтения, Гепзиба принялась искать в доме другие средства для более приятного времяпрепровождения. Вдруг ее взгляд остановился на клавикордах Элис Пинчон. Это была минута великой опасности, потому что, несмотря на страшные предания, сопряженные с этим инструментом, и на печальные арии, которые, согласно слухам, играли на нем невидимые пальцы, — преданная сестра воодушевилась было мыслью спеть что-нибудь для Клиффорда, аккомпанируя себе на клавикордах. Бедный Клиффорд! Бедная Гепзиба! Бедные клавикорды! Как бы вы были жалки все трое вместе! Только какой-то благодетельный дух — может быть, невидимое вмешательство самой давно погребенной Элис — отвратил угрожавшее им бедствие.

Но худшим из всех зол — самый тяжкий удар судьбы для Гепзибы и, может быть, также для Клиффорда — было его непреодолимое отвращение к ее наружности. Черты лица, и так никогда не отличавшиеся приятностью, а теперь огрубевшие от старости, горя и досады; платье и в особенности тюрбан; неловкие и странные манеры, усвоенные в уединении, — все это вынуждало любителя прекрасного отворачивать от нее глаза. Чем-то исправить такую антипатию было невозможно. Она будет последним чувством, которое умрет в нем. В последнюю минуту, когда замирающее дыхание будет слабо пробиваться сквозь его уста, он, без сомнения, пожмет руку Гепзибы в знак горячей признательности за ее беспредельную любовь и закроет глаза — не столько для того, чтобы умереть, сколько для того, чтобы не смотреть больше на ее лицо. Бедная Гепзиба! Она долго размышляла наедине, как помочь своему горю, и наконец придумала приколоть ленты к своему тюрбану, но, также по внушению какого-то благодетельного духа, оставила это намерение, которое, возможно, стало бы роковым для предмета ее нежных попечений.

Кроме невыгодного впечатления, производимого наружностью Гепзибы, во всех ее движениях сквозила какая-то неуклюжесть, которая делала ее неспособной даже на самые простые услуги. Она знала, что только раздражает Клиффорда, и потому обратилась за помощью к Фиби. В ее сердце не было никакой низкой ревности. Если бы Провидению угодно было наградить Гепзибу за героическую верность, сделав ее непосредственным орудием счастья Клиффорда, это доставило бы ей радость, глубокую и истинную. Это стоило бы всех прошлых ее страданий. Но подобное было невозможно, и потому она предоставила свою роль Фиби, вверив ей самое драгоценное из своих прав. Фиби приняла на себя эту обязанность весело, как принимала все, и одна уже простота ее чувства дала ей возможность большего успеха.