Спрси у марки - Владимир Свирский

Он полез в карман за бумажником, но так и не достал его, потому что вспомнил: денег в нем нет, последний рубль мелочью был отдан за гашеного «Алишера Навои».

На сборах в обществе Боровой мог бы легко перехватить нужную ему сумму. Там его ссудил бы любой. А здесь? Кровь ударила ему в голову, ладони вспотели. Он с мольбой посмотрел на старушку, — хозяйку открытки:

— Я вас очень прошу… Мне нужно часа полтора, никак не больше… Даже меньше, я у больницы возьму такси… Прошу вас…

— А я сразу плачу! — вмешался бледно-кремовый мужчина. — Деньги на бочку! Вот!

Он выхватил из заднего кармана брюк бумажник.

— Право, не знаю, — замялась старушка. — Мне все одно, лишь бы не обманули.

— Стыдитесь! — гневно бросил Григорий Александрович новоявленному покупателю. — Вы бы еще цену набили! Отойдите отсюда!

И снова повернулся к хозяйке открытки:

— Поймите… Я не хотел говорить… Но теперь скажу. Эта открытка адресована мне. Вот, поглядите, тут написано: «Боровому Грише». Это я и есть… Тут, правда, плохо видно, но если присмотреться… Любая экспертиза докажет.

— Да неужто? — всплеснула она руками, чуть не задев при этом своей сумкой второго покупателя, который так и не отошел в сторону. — Вот ведь как оно бывает! А мне и невдомек, чего это ты просветлел весь. Ты поезжай, поезжай, я тебя здесь и подожду!

Боровой отдал ей открытку и, беспрестанно оглядываясь, побежал к шоссе.

Ему и на этот раз повезло: первый же «частник» гостеприимно распахнул перед ним дверку своего «Москвича».

Едва Григорий Александрович скрылся за деревьями, мужчина в бледно-кремовом костюме сокрушенно покачал головой:

— Плакали ваши денежки, мамаша!

— Как это? Чего ты каркаешь?

— Объясняю. Думаете, он за деньгами помчался? Держите карман шире! За милицией отправился!

— Чего напраслину-то на хорошего человека возводишь? — возмутилась старушка. Но через минуту спросила: — Зачем ему милиция-то?

— Объясняю. Если юридически подойти, по закону рассудить, то хозяин-то открытки — он, а не вы! Так-то, любезнейшая! Кому она адресована? Ему! Он и паспорточек представит, и докажет, что знал того человека, который ему открытку отправил. Свидетелей приведет. Слыхали, он про экспертизу помянул? Думаете, зря?

— Что за птица такая — эспертиза?

— Судебное слово. Он вас, мамаша, по судам затаскает, а своего добьется! Мягко стелет, да жестко спать! К тому же, повторяю, закон на его стороне, это вам всякий скажет. А вам еще спекуляцию пришьют! Очень даже просто!

— Господи боже! — простонала старушка. — Такой с виду самостоятельный человек! Чего делать-то, научи!

— А тут и учить нечего! Давайте, мамаша, я у вас все оптом заберу. За опт, само собой, скидка.

Боровой вернулся в лес через пятьдесят минут. Старушки с Аниной открыткой и след простыл.

Григорий Александрович опустился на пенек и беззвучно заплакал.

ИСКУПЛЕНИЕ

История девятая, совестливая.

Потом Юраня мучительно вспоминал: каким был тот дядька? И ничего не мог вспомнить, ни возраста, ни роста, ни одежды. Помнил только воспаленные глаза да хриплый голос. А еще то, что от него пахло водкой.

Встретились они около гастронома, перед самым закрытием. Дядька совал прохожим замусоленный конверт и сипел:

— Душа горит! За рубь отдаю, считай, что даром! Они не меньше червонца тянут! Да ты погляди!

Люди обходили его. Редко кто останавливался. Юраня бы тоже прошел мимо, но до него донеслось:

— Марки это, понимать надо! Знающие люди за них тебе, тетка, четвертной отвалят! Бери, что ли, магазин закроют! Разве ж рубь — деньги?

Вот тогда-то ноги сами понесли Юраню к конверту.

В нем лежали два «Эйвазова»! С «ми» и без «ми». Чистые!

Получив вожделенный рубль, сипатый швырнул себя в магазин, едва не сбив в узком проходе уборщицу, которая пыталась повесить табличку с надписью «закрыто».

А Юрасов, забыв, что шел за хлебом, стремглав понесся к дому. Но даже на бегу он не расплескал переполнявшей его радости. Подумать только: получить за рубль «Эйвазова»! Двух! Чистых!

Азербайджанский колхозник Эйвазов прославился дважды, Во-первых, тем, что прожил сто пятьдесят один год, с 1808 по 1959. Вторично долгожителя прославила — на этот раз уже на весь мир! — филателия. За три года до смерти Эйвазова была выпущена марка с его изображением. Марка небольшая, всего 3X4, а памятный текст сочинили длиннющий, соответствующий почтенному возрасту: «Старейший житель Азербайджанской ССР 148-летний колхозник Эйвазов Махмуд Багир Оглы». А ведь еще и номинал указать надо, и название страны, и год выпуска… Без слова «Почта» тоже никак нельзя. Текст кое-как разместили, но попутно исказили имя да еще нарушили элементарные правила русского языка, нарастили такую дулю из «ми», что ни в какие ворота! Получилось нечто трехэтажно-несуразное:

148-ми

летний

колхозник…

Когда спохватились, часть тиража не только была отпечатана, но и пошла уже гулять-погуливать по всем континентам. Остальные выпустили без дули, в два этажа. И ошибку в имени исправили. Марки, конечно, стали раритетом.

Весь вечер Юраню не покидало приподнятое настроение. Вначале это была радость обладания. И только. Ни у кого из ребят нет, а у него есть! Да что там ребята! Многие ли взрослые могут похвастаться «Эйвазовым»? Ему захотелось во что бы то ни стало поделиться с кем-нибудь своей радостью. Отец был в командировке. Света Круглова после выздоровления проводила лето в Евпатории. Григорий Александрович Боровой, его филнаставник, уже перебрался на дачу. Ребята тоже поразбрелись кто куда.

Александр Семенович, Светин отец, которому Юраня показал «Эйвазова», произнес со вздохом:

— Сколько бы сделал Эйнштейн!

Александр Семенович куда-то спешил, поэтому разговор не состоялся.

Поделиться с матерью? Но она никогда не проявляла интереса к филателии. В лучшем случае бросит, думая совсем о другом:

— Да, да, очень любопытно…

Юраня долго крепился, однако все-таки не сдержался и оторвал мать от ее любимых занятий — так в шутку отец называл стирку, уборку, штопку, готовку обеда и другую домашнюю работу. Любимые дела зачастую затягивались до полуночи, поэтому ждать было рискованно.

Мать рассердилась. Даже непонятно, на кого, вроде бы не так на сына, как на самого долгожителя.

— Его бы в наш гастроном после работы, в очереди постоять! — в сердцах сказала она. — Или в прачечную. Я бы поглядела, сколько бы он лет протянул!

Хотя мать довольно своеобразно реагировала на «Эйвазова», Юраню поразило, что она, как и Александр Семенович, отнеслась к нему серьезно, словно речь шла не о марке, а о живом человеке.

Не найдя сопереживателя, Юраня стал переживать сам. Его все больше и больше поражал факт удивительного долголетия. На смену радости обладания пришла другая — радость удивления. Уже лежа в постели и глядя на поселенных в отдельном кляссерчике, как в собственном доме, «Эйвазовых», он думал: «Сто пятьдесят лет! Этот человек родился, когда еще Пушкин жил. Конечно, жил! Значит, и Лермонтов, и даже Кутузов! Подумать только — Кутузов! И Наполеон! А может, Эйвазов с французами воевал? «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…» Нет, тогда он еще и в школу не ходил, ему тогда и пяти не было. Но все равно — уже жил! Зато потом во всех войнах мог участвовать! Измаил штурмовал. Нет, Измаил, кажется, раньше. А позже с кем воевали? Надо проверить… Какие тогда ружья были? Вот, интересно, он ведь и до ракет дожил! До космоса! Точно, первый спутник еще при нем запустили. И первый самолет — при нем! И первый паровоз. И пароход. И телефон, и танк, и телик… Да все первое при нем произошло!

Эх, жаль, он в Ленинграде, то есть Петербурге не жил! А то мог бы Пушкина спасти! Очень даже просто. Он же джигит! Сколько ему было тогда? Около тридцати. Вскочил бы Эйвазов на скакуна и понесся туда, где Пушкин должен был с Дантесом стреляться. Прискакал бы в самый последний момент, тот гад уже на курок нажимает, вот-вот выстрелит! А Эйвазов тут как тут, на всем скаку как саблей махнет, так дантесов пистолет в сторону, в снег летит!

Нет, лучше не так. Если выбить пистолет, Пушкин в безоружного стрелять ни за что не станет, секундант даст другой пистолет… Лучше пусть Эйвазов только подтолкнет Дантеса под руку. Нет, так тоже плохо, не честно, Пушкин на такое никогда бы не согласился! Как же быть? Может, пусть Эйвазов подскочит, Пушкина к себе в седло посадит, и — поминай как звали? Ну и что? Дантес раструбит, будто Пушкин с ним драться испугался, с дуэли удрал. Неужели выхода никакого нет? Не может такого быть! Не может! Придумал! Честно вот как. Спрятаться поблизости и ждать, когда Дантес стрелять приготовится. Можно маскхалат надеть и очень близко подползти. А перед самым-самым выстрелом выскочить и загородить собою Пушкина! Второй-то раз стрелять уже не разрешается. Вот и получается, что Дантес свой бы выстрел на меня истратил. Меня б он не убил, а только ранил. Пусть бы и убил, только, если убил, тогда ни за что не узнать, чем все кончится. Нет, он меня в руку ранил… Или в плечо. Я б упал, а Пушкин сразу ко мне! Я б ему закричал: