Аэлита (первая редакция) - Алексей Николаевич Толстой

отец Аэлиты. Он – глава Верховного Совета.

– Так.

Гусев шел некоторое время молча.

– Вот что, Ихошка: в той комнате, я видел, у вас стоит матовое зеркало. Интересно в него посмотреть. Покажи, как оно соединяется.

Они вошли в узкую, полутемную комнату, уставленную низкими креслами. В стене белелось туманное зеркало. Гусев повалился в кресло, поближе к экрану. Иха спросила:

– Что хотел бы видеть Сын Неба?

– Покажи мне город.

– Сейчас ночь: работа повсюду окончена, фабрики и магазины закрыты, площади пустые. Быть может – зрелища?

– Показывай зрелище.

Иха воткнула включатели в цифровую доску и, держа конец длинного шнура, отошла к креслу, где Сын Неба сидел, вытянув ноги.

– Народное гуляние, – сказала Иха и дернула за шнур.

Раздался сильный шум – угрюмый, тысячеголосый говор толпы. Зеркало озарилось. Раскрылась непомерная перспектива сводчатых стеклянных крыш. Широкие снопы света упирались в огромные плакаты, в надписи, в клубы курящегося многоцветного дыма. Внизу кишели головы, головы, головы. Кое-где, как летучие мыши, вверх – вниз, пролетали крылатые фигуры. Стеклянные своды, перекрещивающиеся лучи света, водовороты бесчисленных голов уходили в глубину, терялись в пыльной, дымной мгле.

– Что они делают? – закричал Гусев, надрывая голос, так велик был шум.

– Они дышат драгоценным дымом. Вы видите клубы дыма? – это курятся листья хавры. Это драгоценный дым. Он называется дымом бессмертия. Кто вдыхает его – видит необыкновенные вещи: кажется, будто никогда не умрешь, – такие чудеса можно видеть и понимать. Многие слышат звук уллы. Никто не имеет права курить хавру у себя на дому – за это наказываются смертью. Только Верховный Совет разрешает курение, только двенадцать раз в году в этом дому зажигаются листья хавры.

– А те – вон – что делают?

– Они вертят цифровые колеса: они угадывают цифры. Сегодня каждый может загадать число – тот, кто отгадает, навсегда освобождается от работы. Верховный Совет дарит ему прекрасный дом, поле, десять хаши и крылатую лодку. Это огромное счастье – угадать.

Объясняя, Иха присела на подлокотник кресла. Гусев сейчас же обхватил ее поперек спины. Она попыталась выпростаться, но затихла – сидела смирно. Гусев много дивился на чудеса в туманном зеркале: – Ах, черти, ах, безобразники! – Затем попросил показать еще чего-нибудь.

Иха слезла с кресла и, погасив зеркало, долго возилась у цифровой доски: не попадала включателями в дырки. Когда же вернулась к креслу и опять села на подлокотник, вертя в руке шарик от шнура, личико у нее было слегка одурелое. Гусев снизу вверх поглядел на нее и усмехнулся. Тогда в глазах ее появился ужас.

– Тебе, девка, совсем замуж пора, – сказал ей Гусев по-русски.

Ихошка отвела глаза и передохнула. Гусев стал гладить ее по спине, чувствительной, как у кошки.

– Ах ты, моя славная, красивая, синяя.

– Глядите – вот еще интересное, – проговорила она совсем слабо и дернула за шнур.

Половину озарившегося зеркала заслоняла чья-то спина. Был слышен ледяной голос, медленно произносивший слова. Спина качнулась, отодвинулась с поля зеркала. Гусев увидел часть большого свода, в глубине упирающегося на квадратный столб, часть стены, покрытой золотыми надписями и геометрическими фигурами. Внизу, вокруг стола, сидели опустив головы те самые марсиане, которые на лестнице мрачного здания встречали корабль с людьми.

Перед столом, покрытым парчой, стоял отец Аэлиты, Тускуб. Тонкие губы его двигались, шевелилась черная борода по золотому шитью халата. Весь он был как каменный. Тусклые, мрачные глаза глядели неподвижно перед собой, прямо в зеркало. Тускуб говорил, и колючие слова его были непонятны, но страшны. Вот он повторил несколько раз: «Талцетл», – и опустил, как бы поражая ножом, руку со стиснутым в кулаке свитком. Сидевший напротив него марсианин с широким бледным лицом поднялся и бешено, белесыми глазами глядя на Тускуба, крикнул:

– Не они, а ты!

Ихошка вздрогнула. Она сидела лицом к зеркалу, но ничего не видела и не слышала: большая рука Сына Неба поглаживала ее спину. Когда в зеркале раздался крик и Гусев несколько раз повторил: «О чем, о чем они говорят?» – Ихошка точно проснулась: разинула рот, уставилась на зеркало. Вдруг вскрикнула жалобно и дернула за шнур.

Зеркало погасло.

– Я ошиблась… Я нечаянно соединила… Ни один шохо не смеет слушать тайны Совета. – У Ихошки стучали зубы. Она запустила пальцы в рыжие волосы и шептала в отчаянии: – Я ошиблась. Я не виновата. Меня сошлют в пещеры, в вечные снега.

– Ничего, ничего, Ихошка, я никому не скажу. – Гусев привалил ее к себе и гладил ее мягкие, как у ангорской кошки, теплые волосы. Ихошка затихла, закрыла глаза.

– Ах дура, ах девчонка. Не то ты зверь, не то человек. Синяя, глупая.

Он почесывал у ней пальцами за ухом, уверенный, что это ей приятно. Ихошка подобрала ноги, свертывалась клубочком. Глаза у нее светились, как у давешнего зверка, зубки раскрылись. Гусеву стало жутковато.

В это время послышались шаги и голоса Лося и Аэлиты. Ихошка слезла с кресла и нетвердо пошла к двери.

Этой же ночью, зайдя к Лосю в спальню, Гусев сказал:

– Дела наши не совсем хорошо обстоят, Мстислав Сергеевич. Девчонку я тут одну приспособил – зеркало соединять, и наткнулись мы как раз на заседание Верховного Совета. Кое-что я понял. Надо меры принимать: убьют они нас, Мстислав Сергеевич, поверьте мне, – этим кончится.

Лось слушал и не слышал, мечтательным взглядом глядел на Гусева. Закинул руки за голову:

– Колдовство, Алексей Иванович, колдовство. Потушите-ка свет.

Гусев постоял, проговорил мрачно:

– Так, – и ушел спать.

Утро Аэлиты

Аэлита проснулась рано и лежала облокотившись о подушки. Ее широкая, открытая со всех сторон постель стояла по обычаю посреди спальни на возвышении, устланном коврами. Шатер потолка переходил в высокий, мраморный колодезь – оттуда падал рассеянный утренний свет. Стены спальни, покрытые бледной мозаикой, оставались в полумраке: столб света опускался лишь на снежные простыни, на подушечки, на склонившуюся на руку пепельную голову Аэлиты.

Ночь она провела дурно. Обрывки странных и тревожных сновидений в беспорядке проходили перед ее закрытыми глазами. Сон был тонок, как водяная пленка. Всю ночь она чувствовала себя спящей и рассматривающей утомительные картины и в полузабытьи думала: «Какие напрасные видения».

Когда утренним солнцем озарился колодец и свет лег на постель, Аэлита вздохнула, пробудилась совсем и сейчас лежала неподвижно. Мысли ее были ясны, но в крови все еще текла смутная тревога. Это было очень, очень нехорошо.

«Тревога крови, помрачение разума, ненужный возврат в давно, давно прожитое. Тревога крови – возврат в ущелья, к стадам, к кострам. Весенний ветер, тревога и зарождение. Рожать, растить существа для смерти, хоронить –