Старый гринго - Карлос Фуэнтес

Федералы совсем сомлели от жары в своих тесных мундирах Французского иностранного легиона, в твердых каскетках, сжимавших череп, а повстанцы вихрем неслись к ним с гор и по равнине под командованием бесстрашного гринго, к батарее, даже не оглядываясь назад на трупы конников, над которыми в мексиканском небе, как всегда бывало, уже кружили стервятники-сопилоты и возле которых уже бродили, принюхиваясь, свиньи, освобожденные снарядом из своего жалкого сарая и теперь вольно гулявшие по бесплодной земле — взъерошенные бестии цвета серой слизи, приглядываясь, вправду ли эти тела мертвы и их нечего бояться, чтобы потом, с хрюканьем, наброситься на них и затеять свой пир в час багровых сумерек.

Его не ранило. Не убило.

Одно это казалось ему каким-то чудом. Его старая седая голова не могла переварить случившегося. Оба победоносных повстанческих отряда соединились и окружили плененных федералов. Однако на сей раз не было никаких восторженных воплей, подобных вчерашним, когда гринго заставил умолкнуть пулемет. Наверное, теперь было слишком много павших товарищей. Они мертвы, а он — нет. Он желал смерти, а сам, достойный смехотворного сочувствия, занимался тем, что помогал сгонять в колонну остатки федерального полка, лишь позже ощутив жгучую злобу на судьбу, заставлявшую так долго ждать.

— А гринго-то не помер, здорово дрался, сегодня тоже летел вперед как сумасшедший, вроде никого и ничего не боится, а вот не помер, старый гринго-то.

Его не слишком удивило то, что он увидел и услышал в наскоро разбитом по приказу Арройо лагере рядом с разрушенным глинобитным сараем, откуда разбрелись по равнине свиньи, гонимые страшным голодом. Арройо сказал пленным, что тот, кто хочет присоединиться к революционному войску Панчо Вильи, будет принят без всяких допросов, но тот, кто откажется, будет расстрелян сегодня же ночью, так как вильистам, вступающим в бой с конного марша, несподручно таскать за собой пленных.

Большинство солдат молча сорвали с себя знаки различия федералов и перешли к вильистам. Но нашлись и такие, кто отверг предложение, и гринго смотрел на них, как смотрят на нечто из ряда вон выходящее. Их лица выражали вызов, или тупое равнодушие, или просто смертельную усталость. Они построились за своими пятью офицерами, которые не двинулись с места.

Подул холодный ветер, и старый гринго испугался, что опять вернется его душительница астма. Голодное хрюканье свиней на поле боя заполняло тишину, последовавшую за предложением Арройо, пока пленные делали выбор. Полковник-федерал направился к Арройо и с достоинством вручил ему свою короткую блестящую шпагу, казавшуюся игрушечной. Арройо взял ее без всяких церемоний и с маху отсек ею кусок окорока одного из поросят, жарившихся над кострами.

— Вы, конечно, знаете, что убивать пленных офицеров считается преступлением, — сказал полковник.

У него были зеленые глаза, сонные и хмурые, и рыжие кайзеровские усы. Нелегко, подумал гринго, напомаживать их так, чтобы он стояли торчком днем и ночью.

— Вы храбрый человек, так что не спешите, — ответил Арройо и сунул кусочек свинины себе в рот.

— Что означают ваши слова? — спросил флегматичный, но надменный полковник — Храбрость тут ни при чем. Я говорю о законе.

— Почему «ни при чем»? — сказал Арройо, взгляд его был тверд и печален. — Я вас спрашиваю, что важнее: как жить или как умереть?

Офицер-федерал на мгновение заколебался:

— Если говорить об этом, то… важнее, как умереть.

Старик ничего не сказал, но подумал, что эти слова, возможно, выражали суть кодекса чести Арройо, да и сам он, гринго, мог, если бы того захотел, принять их и на свой счет. Арройо протянул ему короткую шпагу и жестом пригласил пожевать свинины, как свиньи жевали трупы там, на равнине. Наверное, очень были нахмурены брови у старого гринго, потому что его задумчивость привлекла внимание полковника-федерала, заставила опять заговорить:

— Вы очень храбрый человек, — сказал полковник, хотя его глаза уже смирились со смертью. Арройо хмыкнул, а полковник прибавил: — Я тоже храбро дрался, вы не находите? — Арройо снова хмыкнул. — Тем не менее умрет не этот храбрый старик, а я. Могло быть и наоборот. Что делать, такова война.

— Нет, — сказал наконец Арройо. — Такова жизнь.

— И смерть, — сказал небрежно-доверительным тоном полковник.

— А по мне, это одно и то же, — ответил Арройо.

Полковник усмехнулся и сказал, что беспримерная храбрость в жизни или перед лицом смерти — вещи разные. Он, например, умрет на холодном и высоком плато, далеко от моря, у которого родился; он, веракрусанец,[34] как братьев знавший корабли, прибывшие из Европы, будет расстрелян здесь, ночью, при фонарях, под хрюканье свиней. И никому нет дела, что кто-то умрет храбрецом. Через секунду все о нем забудут. Но быть безмерно храбрым и продолжать жить — это еще хуже, мой генерал, хуже для обеих армий. Непристойно храбрый человек. Он посрамляет всех нас. Унижает даже своих врагов.

— Видите ли, — продолжал полковник-федерал, — все мы знаем, что трус может нагнать страху, и миримся с этим. Но никто не хочет мириться с тем, что храбрец может нагнать еще больше страху, ибо это заставляет всех нас чувствовать себя трусами. Не так уж и плохо испытывать немного страха в бою. Тогда все ощущают себя равными. А человек без капли страха заставляет падать духом. Я вам вот что скажу, мой генерал: оба наши войска должны объединиться и, так сказать, устранить храбрейшего. С почестями, да, но без сожаления.

Разглагольствования веракрусанца, казалось, не слишком вдохновили Арройо, который, пригнувшись, ловко завертывал в тонкую тортилью кусок свинины.

— Ты, что ли, этот храбрейший? — сказал Арройо.

Полковник-федерал засмеялся, мягко, но нервно:

— Нет, что вы. Куда мне. Какое там.

Старику хотелось думать, что никто не смотрит на то, как он впивается зубами в тако с мясом, — первая трапеза за целый день после утреннего завтрака, состоявшего из яичницы и горячего кофе. Арройо рассказывал о подвиге героя-генерала Фьерро, ближайшего сподвижника Вильи: Фьерро отделался от пленных, пообещав каждому отпустить его на все четыре стороны, если тот сумеет добежать по тюремному патио до стенки и перепрыгнуть через нее, не грохнувшись замертво от пули Фьерро, причем только от одной-единственной пули. Спастись удалось лишь троим. Фьерро убил той ночью триста человек.

Он, Арройо, генерал Северной дивизии,[35] не смеет соперничать с великим генералом Фьерро, который был из батальона «Золотистых»[36] Вильи. Нет, он человек скромный. Зато есть тут у него один смельчак, генерал Гражданской войны в Северной Америке, настоящий герой, все это сегодня сами видели. Арройо поднялся, изогнулся по-кошачьи и обратился уже не к пленному офицеру, а к старику, да, индейский генерал всегда хотел быть самым доблестным воином, теперь же быть ему самым доблестным палачом. Если он равнодушен смерти, значит, должен быть равнодушен и к жизни — не так ли? — ведь и то и другое по сути одно и то же; старик приехал в Мексику, чтобы это понять, и он это понял, — верно? — а если он этого еще не понял, все его путешествие гроша ломаного не стоит, верно?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});