Шесть записок о быстротечной жизни - Шэнь Фу

Но Чжан возразил:

— Препятствовать возвращению духа в дом нельзя. Это может иметь пагубное последствие для вас. Даже если это будет душа вашей супруги, мир света и мир тьмы несоединимы. Боюсь, что вы так и не увидите облик той, которую жаждете видеть, а не желая уйти из дому, вы рискуете подпасть под чары демонов.

Но я, как одержимый, упорно твердил одно:

Жизнь ли, смерть ли — на все воля судьбы. Если вы, сударь, так за меня беспокоитесь, почему бы и вам не остаться со мной?

Ладно, буду стоять за дверью. Если заметите что-либо странное, тотчас зовите меня, — согласился Чжан.

И вот в сопровождении Чжана, с лампой в руках, я вступил в комнату. Она была убрана точно так же, как в тот день, когда Юнь покинула меня. Облик и голос моей любимой уже поглотило небытие, и я, не сдержав душевной боли, невольно заплакал. Я боялся, что из-за слез глаза мои потеряют остроту и я не увижу ту, которую так жаждал встретить. С усилием я сдержал слезы, и, усевшись на кровать, стал ждать. Неожиданно прикоснувшись к платью жены, все еще сохранявшему ее аромат, я на миг потерял ощущение боли, от которой разрывалось все мое существо, и тут же потерял сознание. Как долго продолжалось мое забытье — не могу сказать. Наконец, в мозгу моем вновь возникла мысль, что я жду душу. Я открыл глаза и огляделся. На низеньком столике горели две свечи, мерцая бледным пламенем. Внезапно их огонь уменьшился до размеров боба. Волосы у меня встали дыбом. Я потер лоб и внимательно всмотрелся в пламя. Оно разгоралось, поднимаясь все выше и выше. Вот оно достигло высоты пяти чи и стало лизать балки потолка, обклеенные бумагой. Воспользовавшись этой неожиданной вспышкой, осветившей комнату, я огляделся по сторонам. И тут вдруг пламя осело. Сердце бешено колотилось в моей груди, я весь дрожал и готов был уже позвать соседа, дежурившего за дверьми, но не решился, боясь воспрепятствовать приходу души. Я только потихоньку окликнул Юнь по имени и сотворил молитву. Комната была погружена во мрак, и я почти ничего не видел. Затем пламя свечи разгорелось вновь, но уже не достигло прежней высоты. Я вышел из комнаты и рассказал обо всем Чжан Юй-мыню. Тот посчитал меня неустрашимым храбрецом, тогда как я был всего-навсего безумцем.

Когда я похоронил жену, мне пришли на ум строки, сочиненные поэтом Линь Хэ-цзином[105]: «Жене подношу ветку сливы, а аист — мой дар сыновьям», — поэтому я решил сменить свое прозвание на Мэй-и, что значит «Вновь обретший ветку сливы». Я похоронил Юнь со всеми подобающими почестями подле западных ворот в Янчжоу. Место это называлось Гора золотой кассии, но в народе его именовали Драгоценной пагодой дома Хэ. Там я и купил место для могилы, выполнив тем самым последнюю волю своей жены.

Домой я возвратился с деревянной дощечкой для поминовения. Моя матушка была глубоко опечалена известием о смерти Юнь. Мои дети, Цин-цзюнь и Фын-сэнь, одетые в траур, пришли ко мне с горьким плачем. Выждав удобный случай, Ци-тан сказал мне:

— Ты знаешь, отец все еще в гневе на тебя. Возвращайся пока в Янчжоу. Когда наш почтенный родитель вернется домой, я поговорю с ним и постараюсь убедить его простить тебя. Тогда и извещу письмом, чтобы ты возвращался.

Я поклонился своей матери и опять расстался с детьми. Долго рыдал я перед тем как покинуть родные места. Затем отбыл в Янчжоу, где жил тем, что продавал свои картины. Часто ходил на могилу Юнь и, сидя там в полном одиночестве, предавался горю. А если мне случалось проходить мимо старого дома, где мы некогда жили, я испытывал нестерпимые муки.

В канун праздника девятого дня девятой луны[106] трава на могилах пожухла. Зеленым оставался лишь холмик Юнь. Кладбищенский сторож сказал:

— Место это благоприятно для захоронений, здесь пышно цветет дух земли.

В этот день я потихоньку обратился к Юнь с мольбой:

— Осенний ветер уже силен, на мне же только тонкое платье. Помоги мне получить какую-нибудь должность, чтобы я мог бы прожить безбедно до конца своих дней. А пока мне приходится уповать на милость родных.

Вскоре после этого некий Чжан Юй-ань, письмоводитель из цзяндуского ямыня, отправился в Чжэцзян на похороны родителей. Перед отъездом он попросил меня заместить его на три месяца. Так я смог пережить зимние холода. С наступлением тепла полномочиям моим пришел конец, однако Чжан предложил мне остаться у него в доме. На вскорости и он лишился своегоместа. Когда он сказал мне, что нам трудно будет вдвоем протянуть до нового года, я вместо ответа отдал ему двадцать монет — все, что я имел, молвив при этом:

— Эти деньги я намеревался истратить на перенесение гроба Юнь на родину. Вы можете вернуть их мне, когда буду уезжать домой.

В тот год праздник Нового года я встретил в семье Чжана. Я ждал новостей из дому, день проходил за днем, но не было ни слуху ни духу.

Наконец, в третью луну года цзя-цзы[107] пришло письмо от Цин-цзюнь, в котором она сообщала о болезни отца. Я томился желанием вернуться в Сучжоу, но боялся отцовского гнева. Пока я раздумывал, ехать или не ехать, пришло второе письмо от дочери, где она писала, что отец умер, пораженный тяжелым недугом. Болью пронзила меня мысль, что я не сказал отцу прощального слова. Напрасно, стеная, взывал я к небу, было уже поздно: оставалось только вернуться как можно быстрее домой. Я ехал, не останавливаясь ни при светлом дне, ни при звездном небе. А добравшись домой, с плачем и в слезах бился головой перед гробом, пока не потекла кровь... Увы! Нелегко жилось моему отцу, вечно покидал он дом ради службы. А я, непутевый сын, ничем не мог порадовать своего дорогого отца, пока тот был жив, и не мог подать ему лекарство, когда тот был болен. Поистине, велика моя вина.

Видя мои горестные стенания, матушка спросила:

— Почему же ты не прибыл в тот же день, как только получил известие о болезни отца?

— Если бы не письмо вашей внучки Цин-цзюнь, я ничего бы и не знал, — ответил я.

При этих словах матушка метнула быстрый взгляд на жену Ци-тана, но не произнесла ни слова.

Семь дней и семь ночей не отходил я от гроба отца, и за это время ни один родственник не обратился ко мне по какому-нибудь семейному делу или по поводу похоронной церемонии. Стыдясь, что не смог выполнить свой сыновний долг, я никого ни о чем не расспрашивал. Однажды у ворот нашего дома собрались какие-то люди. Они подняли галдеж, называли меня недоимщиком и требовали, чтобы я возвратил им деньги, когда-то якобы занятые мной. Я вышел к ним и сказал:

— Конечно, вы имеете право требовать возмещения долгов. Но подобает ли шуметь так громко над еще не остывшим телом моего отца? Есть у вас совесть?

Тогда один из них потихоньку сообщил мне:

— Поймите, господин, мы пришли сюда по просьбе одного человека. Пожалуйста, скройтесь, а мы потребуем возмещения долгов у него.

Я ответил:

— Я сам свои долги выплатил, прошу вас удалиться. Не вступая со мной в спор, они почтительно откланялись и ушли.

Я тотчас позвал Ци-тана, чтобы поговорить с ним начистоту.

— Хотя твой старший брат, — сказал я ему, — достоин порицания, он еще никогда не преступал законов человеческих. Если же речь идет о том, чтобы сделать из меня наследника, который бы расплачивался с ростовщиками, то запомни, что я за всю свою жизнь не взял ни одного медяка из семейных денег. Неужели ты думаешь, что я спешил на похороны отца только ради того, чтобы поделить с тобой наследство? Достойный муж не нуждается в подачках, ибо сам умеет стоять на ногах. С пустыми руками я пришел сюда, с пустыми руками и уйду.

Высказав все, что у меня было на душе, я повернулся лицом к гробу, и снова из глаз моих, полились слезы.

Я попрощался с матушкой и объявил дочери, что хочу принять монашеский постриг — «удалиться на гору и предаться покою, следуя святому Чи Сун-дзы»[108]. Цинцзюнь заклинала меня не делать этого. К ней присоединились несколько моих друзей и среди них братья Ся — Нань-сюнь, известный под литературным именем Дань-ань, и Фэн-тай, в литературных кругах известный под именем И-шань. Они настойчиво принялись увещевать меня оставить эту мысль.

— Мы не виним тебя, что ты дал волю гневу, натолкнувшись в семье на столь нелюбезный прием, — говорили они. — Хотя отец умер, твоя матушка все же здравствует, и хотя жена твоя почила, сын еще нуждается в поддержке. Если ты оставишь мирскую жизнь, будет ли у тебя спокойно на душе?

Я спросил их:

— Что же мне делать? Дань-ань предложил мне:

— Я хочу пригласить вас в свое убогое жилище. К тому же я прослышал, что господин Щи Чжо-тан, уйдя в отставку, собирается возвратиться домой. Почему бы вам не поговорить с ним? Думаю, он сможет подыскать для вас подходящую должность.

Я сказал братьям:

Едва ли это возможно. Еще не истек сотый день траура по отцу[109], да и ваша матушка по-прежнему живет у вас в доме. И-шань тогда заметил: