Искатель. 1979. Выпуск №2 - Владимир Щербаков

Седоусый — провал — третья степень — пароль — Искра. Цепочка выпирала на первый план, вытесняя, казалось бы, другие версии. Дважды два… Школьный пример… Но в том-то все и дело, что в нашей работе чаще, чем хочется, присутствует известного рода алогизм, опровергающий школьные правила…

— Хорошо, я запомню, — сказала Искра и спрятала блок нот. — Документ нам нужен завтра, бай-Слави.

Здесь не было никакого иносказания, и я бестрепетно воспринял появление Марко; очевидно, спор решился не в его пользу.

Марко уселся у двери и равнодушно скользнул взглядом по лицу Искры. «Картел» лежал у меня в ногах; я потянулся к нему, придерживая одеяло у шеи.

— Попробую, но ручаться не могу. Правильнее было бы согласовать это с Петковым.

— Он не против, — сказала Искра. — Речь идет о страничке, другой.

— Да, но… Ты ставишь меня меж двух огней — между Гешевым и Праматоровым.

— Прости, не я. Ты сам себя поставил.

Это звучало как приговор, и я выслушал его вопреки традиции лежа. Искра и сама не понимала, сколько истины было заложено в сентенции. «Меж двух огней». А не между трех ли?

…Поза отдыхающего пахаря — отнюдь не свидетельство покоя. И классическая фраза о жребии не способна придать Слави Багрянову душевное равновесие. «Лев Галкин разыскивает…» Кто он такой, придуманный Центром Галкин? Белоэмигрант и, следовательно, сукин сын… Поможет ли он, бестелесный, Слави Николову Багрянову — очень симпатичному мне человеку? Объявление появится в «Вечере» послезавтра. В любом, пожалуй, случае. Если допустить худшее и признать, что за Искрой стоит не представитель Центра, а ДС, то и тогда Лев Галкин получит возможность воззвать к соратникам. Петков, насколько я его изучил, не из робких и пойдет до конца, ва-банк.

Ну что ж, Галкин, валяй разыскивай. После твоего призыва у меня останется в запасе не больше семи дней. Захочет ли Петков ждать столько, ничего не предпринимая, или спохватится и вспомнит о Лулчеве?

Завтра Искра пойдет на рандеву к мечети Бююк-Джами.

Завтра. Ну а сегодня? Разве все уже позади?

Одеяло толстое, но меня начинает познабливать. Я лежу и ругаю себя за оппортунизм. Вот так всегда: сначала приму решение и поступлю в полном с ним согласии, а затем, задним числом, ревизую все да вся и форменным образом теряюсь. А если ошибка?! Но почему ошибка?… Нужно надеяться на лучшее. «Что ж, надейся. И все же помни: все могут ошибаться… Уж на что Петков умен, и тот допускает промахи. К примеру, с сигаретами, принесенными Искрой. Была ли надобность так поспешно их отбирать?»

Мысленно поймав Петкова на оплошности, я закутываюсь в одеяло и вздыхаю. Мне страшно не хочется принуждать себя шевелить мозгами, составляя документ для Искры. Но что поделать — я не волен поступать как заблагорассудится.

13

Два дня — и ничего! Ровным счетом ничего, за исключением маленького происшествия, не имеющего отношения к личным делам и планам Слави Багрянова. Цыпленок попал в опалу и удален с виллы. Случилось это вчера, сразу же после завтрака.

Петков против обыкновения не уехал утром в Дирекцию, а остался, и в доме началась небольшая суматоха. Марко и Божидар сновали из кухни в кладовую и обратно, а Цыпленок, несший дежурство, пытался им помогать и лез под ноги. Кончилось тем, что поднос с кофейным прибором, плывший на растопыренной пятерне Божидара, наскочил на гранитное плечо Цыпленка. Я поднял уцелевший бутерброд с джемом и скромно положил его на край стола.

— Болван! — сказал Петков брезгливо и потер ушибленную руку. — Вон отсюда, скотина!

Новый завтрак нам принесли минут через десять, и все это время Петков молчал, разминая пальцы правой руки. Я делал вид, что происходящее меня не касается, — рисовал на скатерти узоры черенком ложки и качал ногой.

— Перестаньте! — сказал Петков и отобрал у меня ложку. — Извините, Багрянов, но мне очень неприятно. Этот осел вывел меня из себя.

— Ничего, — сказал я. — С кем не бывает…

Петков медленно, осторожным движением положил ложку.

— Вы где учились, Багрянов? В закрытом пансионе для благородных девиц? В Сорбонне? Может быть, в Оксфорде? Валяйте, не стесняйтесь, учите меня, темного, хорошим манерам и светскому тону.

— Боюсь…

— А вы не бойтесь!.. Ну да, у меня не было ни нянек, ни гувернанток, и рос я в доме без электричества и с сортиром во дворе, а не в Лозенце.[8] Что?

— Нет, ничего…

— Значит, показалось. Вы коммунист, Багрянов? Можете не отвечать, это так, и мне, честно говоря, плевать на ваши убеждения. Чем вы отличаетесь от Павла Павлова? Ну скажите: чем? Если отшелушить демагогию и лозунги и оставить вас обоих голенькими, то и не различишь, пожалуй, где красный шпион, а где господин директор полиции… Интеллигенты! Кто вы — соль земли, каста? Почему вы презираете нас, вышедших из вонючей грязи и сотворивших самих себя, как господь бог Еву из ребра Адама?

При более удобном случае я нашел бы, что ему возразить, но сейчас мне хотелось дослушать до конца. Поразительно, как песчинки способны разладить любой механизм, даже самый совершенный. При всех своих недостатках Петков почти всегда казался мне неуязвимым; он был — по меткому выражению англичан — застегнут на все пуговицы. И вот на тебе! Пустяковый случай вызвал взрыв.

— Ну и?… — сказал я с иронией. — По-вашему, разницы нет? Здесь вы расходитесь с человечеством — оно думает иначе.

Петков поморщился.

— Оставьте этот тон, Багрянов! Не в такой уж вы безопасности, как вам это представляется. У Цыпленка сейчас подходящее настроение, и он, моргни я только, изувечит вас, как бог черепаху. Поняли? Вы — ничто, прах, мразь; я — сила, власть, действие. Хотите помериться?

— Не очень, — сказал я покладисто.

— А как же гордость? Или у вас, господ интеллигентов, она атрофируется при виде кулака? Скажите — нет. Соврите, умоляю вас, и хоть в этом проявите мужество! Не желаете? Вам страшно даже тогда, когда еще не бьют, а только говорят о боли. У вас развитое воображение, и, уверен, подвал рисуется вам во всех подробностях — Марко, дубинки, жуткое унижение от бессилия. Вы были отвратительны тогда — ползали и выли. Слышите: выли!

— Я знаю…

— Смотри-ка: «знаю»! А что еще вам известно? Догадываетесь ли вы, что я тоже ненавижу боль? Но совсем другую — боль от оскорбительной вежливости, презрительного допущения меня — червя! — в круг небожителей. Мои костюмы не хуже ваших, и сорочки я меняю чаще, чем вы, и все-таки я грязный, а вы — чистые.

— Кто — мы? — вставил я осторожно.

— Чистоплюи, интеллигенты по рождению… Я сказал, что не боюсь физической боли. Это так! В детстве меня лупцевали все, кому не лень. Даже мой собственный отец, конторская крыса, лебезивший перед любой тварью с классным чином повыше, и тот ежедневно порол меня — так, ни за что. Я научился терпеть, и теперь у меня шкура как у бегемота. Ее не пробить…