Письма - Алексей Кольцов

Угодно ли будет вам спросить: занимаюсь я словесностью, или пет? Все свободное время посвящаю постоянно ей одной; выше этого дела я ничего не знаю. Но что мало пишу? Это оттого, что мало время есть у меня, которое могу я отложить от дел житейских на святое дело духа. А что пишу? Чтобы не наскучить вам многим, посылаю одну пьеску, которую, если вам понравится, хотел бы посвятить вашему имени… Вы милый наш поэт, поэт народной жизни русского духа и человек государственный! Соединить эти две великие крайности довольно трудно и тяжело, а вы соединили их… Поэтому каждый час вам, кроме моих безделок, необходимо дорог для дел великих и святых…

Вновь за принятое покровительство в моем деле приношу вам благодарность, — не ту благодарность, которая холодно выговаривается в холодной букве, но ту благодарность, которая долго и глубоко живет в теплой груди сознательного человека; которая меньше выговаривается, но в тысячу раз больше чувствуется на каждом шагу нашей жизни. Весь преданный вам и всей силой души моей любящий и почитающий вас, вашего превосходительства покорнейший слуга Алексей Кольцов.

43

А. Н. Черткову

28 декабря 1839 г. [Воронеж].

Любезный, добрый Алексей Николаевич!! С праздником вас, почтенье вам, привет вам от души!.. Еще бы чего? Гармонического состояния вашей душе! Все теперь. Благодарю за «Историю». Извините, что не могу быть у вас, простудился, болен немного, в комнате сижу. Если есть у вас весь Луганской, то пожалуйста дайте прочесть. С душевным уважением ваш покорнейший слуга Алексей Кольцов.

44

В. Г. Белинскому

20 февраля 1840 г. Воронеж.

Милый, любезный мой Виссарион Григорьевич! В Питере вы — час добрый, жить-поживать припеваючи! Каков Петербург? Сер, и воздух мутен, и дни грустны? На первый раз он кажется для всех таков, а обживешься в нем — и получшеет, и чем дальше, тем лучше да лучше, а наконец, и вовсе полюбится этот русский богатырь, Питер-городок. Конечно, дальше в лес — больше дров: Германия, Италия, я думаю, другое дело. Но пока нам туда грязен путь, хорошо и в Питере побрататься с нуждой. Как бы мне хотелось теперь хоть маленькую получить от вас весточку. А еще чего не хотелось бы мне от вас? — Да дело в том, что вам- то не хочется сказать мне ничего. Я терплю и думаю, что у вас все шли такие обстоятельства, что вам было не до меня и, может быть, порою часто и не до себя. Иначе я не могу думать о вашем долгом-долгом молчании. Если и теперь не до меня, не пишите еще, — справляйтесь со своими внутренними и внешними требованиями. Бог даст, придет время лучшее, тогда можно поговорить и со мной.

До какой степени мы люди: говорю вам от души, а в этой же душе какой-то демон шепчет: все бы лучше скорее получить от вас письмо. В самом деле, я его уже давно жду с такою же жаждою, как вы в Москве от Николая Алексеевича; но все-таки опять скажу: некогда — не надо. Я знаю вас, и это сознание всегда говорить мне так же, как и прежде. Мой земляк, а ваш моряк, Сергей Петрович Крашенинников выехал из Питера тогда еще, как вы только в него приехали, и он мне говорил о вас, что вы в Питере. И это меня порадовало: два дни как вы в Питере, — люди уж знают, что вы в нем; стало быть, вы им нужны, что занимаются вами.

А Станкевич второй был у меня проездом, говорил, что в Москве получили от вас письма, в которых пишете, что вам в Питере страх как уж наскучило и сгрустнулось. Это меня опечалило. Впрочем за грусть я не стою, она там своя. Был у меня третий Станкевич. Он как-то странно переменился, зарылся в науку, в формальность, математически сурьезно. Оно хорошо с молодых лет поучиться хорошенько, а все-таки странно видеть человека ученого, сухого, без огня в душе и без фантазий жизни. Аксаков из путешествия воротился. Слава Богу, что все так кончилось и скоро, и благополучно.

Я теперь к вам посылаю семь пьес; посмотрите на них, что хорошо, отдайте напечатать, что не хорошо — оставьте у себя. Из них думу «Лес» я давно уже послал Жуковскому; нужно было послать письмо, а не хотелось его послать одно, — ну и приложил «Лес». Письмо же состояло из двух пунктов; первый: искренно благодарил его за дело, в котором принимал он участие, а другой, — в котором говорил о моих теперешних обстоятельствах, и за которые я теперь краснею. Глупо сделал, что писал ему о них; для чего? Слабость. Думаешь, авось или то-то и то не будет ли. Худо сделал я, и жаль, что нечем воротить. Если «Лес» он захочет напечатать, то пошлеть, я думаю, в «Современник» или «Записки»; а если долго его не будет там, и вам он понравится, то передайте вы его туда. В нем я прежде видел много, а теперь, переписывая, как-то он показался мне вовсе гадким. Другие мои пьески мне кажутся лучше прежних; а впрочем, вы увидите это лучше; у меня часто и то хорошо, что никуда не годится. Одно меня радует, что я начал писать опять легче и скорее, и есть охота написать еще кой-что. Жаль, что нет у меня вашего адреса.

Я в Москве буду в апреле, а в Питере решительно быть нельзя, — средства не позволяют, — а до смерти жаль. Видно, вас уж я скоро не увижу.

Андрей Александрович, спасибо ему, присылает мне свою газету. «Записки» у нас еще никто не получил. А добрый Плетнев прислал первый номер «Современника»; хотя он и легонек, но все ему большое спасибо за него. Прошлый год «Записки» я все получил от Андрея Александровича, и они мне много сделали добра: славный журнал, есть что читать в нем, и есть над чем задуматься. У нас их нынче получают немного больше, а все никак не уверишь людей, что «Библиотека» гадость: по привычке хвалят да читают ее, — да и только. Русь, раз покажи хороший калач из пазухи, долго будет совать руку за ним по старой привычке. «Сына Отечества» у нас совсем нет, он бедненький все более хромает; стар муж деньги начал собирать, а время еще не много — и на покой. За то уж драма за драмой, водевиль за водевилем дождем валить. «Сквозь старое решето скорее мука сеется», говорят мужички. Посылаю вам еще одного моего знакомца две пьески; а чорт знает, может я вам их посылаю — только скучаю; скажите, — не буду. Я ведь не из того бьюсь, чтобы услужить моим знакомым, а из того: если у них что выйдет хорошо, жаль так пропадет. Если у вас есть что из моих дать в журнал Плетневу, пожалуйста дайте, а то мне стыдно перед ним и перед Андреем Александровичем. Я поступаю перед ними не хорошо: в прошлый год получил «Современника» четыре книги, а напечатал он мою только одну пьеску, а за одну пьеску взять, четыре книги — довольно жирно. С Андрея Александровича тоже за четыре пьески я получил двенадцать прекрасных книг. Они, положим, люди добрые и хорошие; да все-таки за бумагу и в типографию, а иногда и [за] пьесы платят, я думаю, деньги. Не знаю, как пойдет у меня время, а кажется я на нынешний год напишу больше; если это пойдет так, то с долгом выплачусь. Не знаю, отчего Плетнев не хочет напечатать у себя «Божий Мир» и «Умолкший Поэт»; положим «Божий Мир» и не того…, а «Умолкший Поэт», кажется, годится.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});