Бенджамин Дизраэли - Адам Кирш

внимания на подобные вещи. В 1841 году, снова избираясь в парламент, он не испытал страха, когда недоброжелатели совали ему в лицо куски свинины или когда какой-то мужчина, восседая на осле, кричал ему: «Я здесь, чтобы отвезти тебя обратно в Иерусалим!»

Однако речь О’Коннелла явилась решающим испытанием для Дизраэли, и он сразу это понял. Обычно антисемитские выпады против него были либо выражением чванства, способом указать на его «низкое» происхождение, либо проявлением ксенофобии, игрой на широко распространенной неприязни к «чужакам». Слова О’Коннелла были куда более опасны, поскольку пробуждали древний религиозный антисемитизм, в особенности связанный с обвинением в богоубийстве. Если бы такие речи возымели действие, если бы оказалось, что считать его убийцей Иисуса не мешает даже то, что он христианин, политической карьере Дизраэли пришел бы конец.

Поэтому Дизраэли мгновенно нанес ответный и очень сильный удар. Он не только опубликовал открытое письмо, указывая на противоречие, таящееся в речи О’Коннелла — защитника прав католиков, который опирается на религиозный предрассудок: «Я вижу, что вы и сами вполне готовы перейти к гонениям». Кроме того, он хотел вызвать ирландца на дуэль, но, поскольку О’Коннелл, уже однажды убивший на дуэли своего противника, публично поклялся никогда более не драться, Дизраэли послал вызов его сыну. Когда тот вызов не принял, Дизраэли попытался заставить сына драться, пообещав «использовать любую возможность, чтобы предать публичному презрению» имя его отца. В конце концов в дело вмешалась полиция, и Дизраэли был вынужден предоставить поручительство своего благонамеренного поведения.

Подобный скандал, как естественно предположить, вряд ли мог принести пользу начинающему политику с еще нетвердой репутацией. Однако Дизраэли был определенно обрадован поворотом дела с О’Коннеллом. «Во всех партиях сложилось одно мнение, — восторженно писал он Саре, — а именно, что я их стер в порошок». Превратив политическую полемику в вопрос о защите чести, Дизраэли успешно нейтрализовал нападки О’Коннелла: он показал миру, что так же ревностно оберегает собственную честь, как любой джентльмен, и потому в нем нет ни малейшего сходства с «нераскаявшимся разбойником на кресте». А его готовность драться на дуэли свидетельствовала о личной отваге, непременном достоинстве в обществе, где все еще действовал аристократический кодекс мужской чести. Напоминание о том, что Дизраэли еврей, могло прийтись тори не по вкусу, но им пришлось признать, что он не трус.

7

Если политическая карьера Дизраэли продвигалась очень медленно, его успехи на литературном поприще были впечатляющими. Из путешествия на Восток он вернулся с почти готовыми замыслами для еще двух романов. Работая с обычной для него скоростью, Дизраэли уже в 1832 году, за месяц до первой попытки избраться в парламент, опубликовал «Контарини Флеминга», а еще менее чем через год — роман «Алрой». Ни та ни другая книга не имела успеха «Вивиана Грея», но это были более серьезные произведения, чем все написанное Дизраэли ранее. В частности о «Контарини» (с претенциозным подзаголовком «Психологический роман») восторженно отзывались такие ценители, как Мэри Шелли и Уильям Бекфорд[43].

Романы Дизраэли в совокупности составили его автопортрет. «Мои книги — воплощение моих чувств, — писал он. — В „Вивиане Грее“ я изобразил свое полное энергии честолюбие, каким оно было на самом деле, в „Алрое“ — честолюбие идеальное, а „Психологический роман“ говорит о развитии поэтической стороны моей натуры. Вся трилогия — это тайная история моих чувств, и я не намерен писать о себе что-то еще». Недостатки этих романов обусловлены сосредоточенностью на собственном честолюбии и собственном характере, поэтому ни один из них не стал образцом великой прозы, и в наши дни к ним обращаются главным образом для того, чтобы проникнуть во внутренний мир автора. Тем же объясняется, почему создание этих произведений сыграло такую важную роль в развитии самого Дизраэли. Он довольно рано (еще когда впервые читал Шекспира) узнал, что представления англичан о евреях были настолько же ограниченными, насколько английские законы о евреях либеральными. Чтобы воплотить свои честолюбивые замыслы, ему первым делом требовалось освободиться от этих ограничений — разрушить отталкивающий английский стереотип еврея, проявив свои истинные качества: бьющую через край энергию, идеализм, чувство собственного достоинства. Неявно в «Контарини Флеминге» и открыто в «Алрое» Дизраэли уже дает волю своему воображению и описывает еврейство и себя как еврея так, как сам того хочет. В этом смысле можно сказать, что для него было необходимо сначала стать писателем и только потом политиком, и в качестве политика он продолжал творить себя, что начал еще как писатель.

«Контарини Флеминг» стал для Дизраэли самым любимым из его романов, возможно, потому, что он впервые потребовал от автора значительных усилий. «Я всегда буду считать свой „Психологический роман“ совершенным образцом английской прозы, подлинным шедевром», — писал он, причем не вполне в шутку. С такой оценкой не согласится ни один современный читатель, а такое восхищение собственным произведением может служить веским доказательством, что Дизраэли отнюдь не был прирожденным писателем. Как и в «Вивиане Грее», мысли у него иссякли задолго до конца романа, и он растягивал его, вставляя в последнюю треть длинные цитаты из писем, которые писал домой, путешествуя по Востоку. Возможно, пройди Дизраэли дисциплинирующую школу работы над романами, выходящими с продолжениями, как это делало большинство великих викторианских прозаиков, он научился бы выстраивать сюжет таким образом, чтобы поддерживать интерес читателя до конца. Вместо этого он писал романы быстро, одним рывком, и обычно к концу повествование становилось вялым.

Тем не менее, хотя «Контарини Флеминг» и нельзя назвать великим романом, он стал чрезвычайно важным документом, свидетельствующим об умонастроении автора. Перед нами классический образец романа воспитания, в котором впечатлительный молодой человек сознает, что не вписывается в обычное общество, поскольку сам он — гений. Контарини Флеминг, от имени которого ведется повествование, обладает всеми признаками такого героя. Он пугает близких вспышками гнева, ввязывается в драки в школе, влюбляется — вполне возвышенно — в целую череду женщин. Но поскольку творец Контарини не истинный художник, его герой, в отличие от большинства подобных персонажей, открывших в себе творческое призвание, в финале не обретает счастья. Правда, на мгновение он испытывает что-то вроде озарения: «Неужели, — воскликнул я, глядя вокруг в изумлении и растерянности, — неужели я все-таки поэт?» Но к такому ходу у Дизраэли не лежала душа, и эпизоды, в которых Контарини витийствует подобно поэту, оказались в романе наименее убедительными.

Когда отец Контарини говорит ему, что лучше быть человеком действия, чем поэтом или писателем, мы словно слышим голос самого автора: «Мы — деятельные существа и превыше всего