Присутствие духа - Макс Соломонович Бременер

дома. Из него Воля вынимал письма от отца.

Сейчас ящик был пуст, и пальцы на дне осязали не гладкость бумаги, а шершавость неотесанного дерева. И, как это бывало много раз, Воля чуть медлил вынуть руку, точно еще надеясь что-нибудь нащупать. И тут подумал: откуда взяться письму? Ведь они отрезаны от всех тех мест, из которых отец мог бы писать им. От страны отрезаны… Корень этого слова, обнажившись вдруг перед ним, коснулся его своей отточенной остротой, и Воля вместе с болью ощутил смысл. Но даже в ту минуту он не создавал, какие перемены во всем совершились, совершаются и предстоят.

В этот день ни Воля, ни Екатерина Матвеевна, ни тетя Паша, ни Бабинец, оставшийся у них после возвращения в город, не выходили на улицу. А на другой день, повторив Воле, чтобы сидел на месте, Екатерина Матвеевна собралась за хлебом.

— Я никуда больше — за хлебом и обратно, — сказала она, поясняя, какая это будет короткая отлучка.

Она поискала кошелку, нашла и, поскольку домашние уж очень сосредоточенно глядели ей вслед, выговорила простецки лихо:

— Есть такое дело!.. — Трудность этого «дела» виделась ей только в том, что придется идти по улицам, но которым наверняка ходят немцы, встречаться с их бесцеремонными взглядами, может быть, — грубостью…

Екатерина Матвеевна долго не возвращалась. Воля хотел за нею идти, но тетя Паша ему не позволила и пошла сама. Обе женщины вернулись вскоре — без хлеба, но полные новостей. Они стали рассказывать в два голоса:

— Очередь такая — конец попробуй найди!.. Квартал прошла, второй, третий, в переулок завернула, потом в другой… Порядка никакого, полсуток, наверно, стоять надо, украинские полицаи орудуют, и от них…

— Гляжу, парни дюжие, — перебила тетя Паша, — за ремень ножи заткнуты, куртки короткие, из-под них ножи торчат, а рожи такие — кирпича просят. Я подумала: разбойники, ну, бандиты, одним словом. Но люди говорят — нет, из националистов набраны…

— Что ли, мы их не всех выявили, не всех выслали куда подальше? — встрепенулся Бабинец и вскочил, рывком выпрямился во весь рост, не прикоснувшись к костылю.

— Сиди! — протяжно и даже слегка напевно произнесла тетя Паша, так, точно ей только смешна была его запоздалая прыть. Но тут же добавила: — Не здешние. Будто бы их немцы привезли, с западных областей.

— Разбойники самые настоящие. Зачем говорить «нет»? — продолжала Екатерина Матвеевна. — Старые люди наконец-то доходят до прилавка, так они их оттаскивают, силком волочат и ставят в хвост очереди: постойте еще!

— Я не сказала «нет». Я говорю: ужас! — с жаром воскликнула тетя Паша. — Знаешь Алю, Ритину сестру? — спросила она Бабинца. — Вот ее Воля знает, она такая… ее, словом, попробуй обидеть. Это девушка такая — кто ее обидит, тот дня не проживет! Представляете, она плакала… Ей уже хлеб брать, достоялась, и тут эти полицаи ее вон из булочной вытолкнули — так просто, захотелось им… А она стала на мостовой, по щекам слезы ручьем, и я рядом стою…

И, казалось, это больше всего поразило Прасковью Фоминичну: Алю сумели обидеть! Если уж Алю сумели обидеть, кому ж тогда по силам постоять за себя?!

А Воля в это время думал о другом:

«Если Аля здесь, то, наверно, и Рита… Значит, они тоже не смогли выбраться. И мы еще увидимся с ней…»

Он стыдился того, что этому радуется, и все-таки радовался…

— Да, жалко Алю, — медленно проговорила Екатерина Матвеевна. — Да что Аля… Мы когда обратно шли… — Но тут, быстро оглянувшись на Волю, она живо досказала остальное уже шепотом, на ухо Бабинцу.

Едва она кончила, тетя Паша приникла к другому его уху и немного добавила, как будто знала, что Екатерина Матвеевна в рассказе упустила.

Не дослушав, Бабинец отклонился в сторону от торопливо шепчущих тети Пашиных губ, всем телом накренившись вбок.

— Я думаю, не годится нам друг от дружки секреты заводить. Когда от тебя секрет, это немного обидно, — Бабинец ни к кому в отдельности не обращался, — а обид и без того, ясное дело, будет довольно.

— Но годится ли мальчикам такое слышать?.. — строго возразила ему Екатерина Матвеевна, и Воля узнал этот тон — так говорила мать о предметах, в которых чувствовала себя тверже всех.

— Нельзя, — согласился с нею Бабинец. — Мальчикам. А только ведь и мальчики тоже будут иногда на улицу выходить, вот какая беда.

И серьезность, с какою произнес Бабинец слово «беда», решила дело. Он взял верх в маленьком споре.

— Я завтра за хлебом пойду, — громко возвестил Воля. — Я уж достою до победного!

— Что ж… — вымолвила Екатерина Матвеевна. И так, будто громко произносила теперь вслух именно то, что незадолго до этого шептала на ухо Бабинцу, объявила: — Значит, по вечерам из дому не выходить — по городу приказ расклеен. Радиоприемник надо сдать. Не нам одним — всем. Тоже приказ. За невыполнение — расстрел.

Она смолкла, желая, может быть, чтобы Воля о чем-нибудь ее спросил, перебил. Он слушал. И одновременно, не жалея себя и как бы готовясь к тому жуткому, что ему придется видеть теперь, при немцах, он представлял себе убийства и жестокость. Картины ужасов (тех или не тех, что мать желала от него скрыть?..) вспыхивали, и угасали, и дергались перед его взглядом, как изображение на экране, когда рвется пленка…

— Еще: евреям велено нашивать на одежду желтые шестиконечные звезды, — сказала, помедлив, Екатерина Матвеевна. — Тоже — военный приказ.

— Звезды?.. Зачем? — спросил Воля. И, едва спросив, ощутил, что вопрос этот наивен. Но все-таки по-прежнему не знал: зачем?

— Может, просто затем, чтобы знать: это вот еврей идет, это еврейка, — ответила успокоительным голосом тетя Паша. — Для порядка просто.

— А зачем это надо знать? — настойчиво спросил Воля, как будто у Прасковьи Фоминичны, раз уж она так сказала, должен был и на это найтись ответ.

Она только вздохнула.

— Ну ни для чего хорошего это не надо знать, — вмешался Бабинец. — Да и где же тут надеяться на хорошее — фашистский ведь приказ!

— Я к Рите побегу, — сказал Воля, поднимаясь, и мать не возразила на это и не удерживала его.

Но он успел только переступить порог. Бабинец поднес на ладони к глазам большие карманные часы и сейчас же крикнул ему вслед:

— Стой! А комендантский час?!

— Но еще светло совсем…

И правда было светло. Солнце стояло еще довольно высоко. Но стрелки на часах показывали восемь.

— Как там… с момента наступления темноты запрещается хождение по улицам? — осведомился Бабинец. — Или…

— С восьми, — ответила Прасковья Фоминична.

Воля в растерянности