Шапка, закинутая в небо - Эдишер Кипиани

Опять эта плачущая музыка.

— Что это? Радио? — спрашиваю у Тазо, который входит, крепко растираясь полотенцем.

— Ты должен знать, что это, — он заговорщицки улыбается. — Заказ!

— Значит, живого человека хоронишь! — возмущаюсь.

— Да не выдумывай! — махнул рукой Тазо. — У дяди Александра такой тонкий слух, что многие композиторы позавидуют. И в то же время он совсем не приобщен к музыке. Сейчас, по-моему, он открывает для себя целый мир. Во всяком случае он без конца проигрывает мои записи. Надоест — потребует новые.

— Опять траурные? — съязвил я.

— Не обязательно, достаточно ему почувствовать вкус к хорошей музыке, его потом не оторвешь, и о смерти уже некогда будет думать.

— Поздравляю тебя, Тазо! — насмешничаю я беззлобно. — Ты опять совершил переворот в науке. На сей раз в медицине — с помощью все той же музыки. Благодарное человечество тебя не забудет.

— Напрасно ты смеешься. Это же очень просто. Вот послушай: дядя Саша, дожив до шестидесяти лет и обладая абсолютным слухом, не сталкивался с серьезной музыкой. Конечно, время от времени слушал радиопередачи и концерты, но случайно, не придавая этому значения. Но я убежден, что с самого рождения подспудно, неосознанно он ждал встречи с музыкой. Если же встреча, наконец, состоится, он найдет в себе новые силы, которых в себе и не подозревает, и выживет. Непременно выживет! Ты не знаешь, на какие чудеса способна музыка! Как сильно действует она на нас, грузин. Разве не волшебство — наше многоголосие? Когда не знающий ни одной ноты крестьянин раскладывает на голоса сложнейшие мелодии. Со мной был интересный случай. Сижу я как-то за деревенским столом и напеваю вполголоса мотив из Вагнера. Неожиданно мой сосед — самый обыкновенный колхозник — начинает мне вторить, и через несколько минут могучее многоголосье взмывает к потолку. Можешь себе представить мой восторг, — Тазо безуспешно пытается перед зеркалом завязать галстук. — Эх, Заал, грузины не случайно никогда не были фанатиками в религии. Господа-бога им благодарить не за что. Наша история — сплошные нашествия и кровопролитные битвы. Четырехсотлетнее чужеземное иго, арабы, монголы турки, персы… Жгли, резали, топтали… Кто знает сколько талантов — композиторов, астрономов, поэтов — все свои способности отдавали не по назначению — сабле и седлу… — Тазо сердито сдергивает с шеи галстук и протягивает мне: — Завяжи.

Пока я тружусь над модным узлом, Тазо продолжает философствовать:

— Ты читал, как двое американских ученых, китайцев по происхождению, Ян и Ли, получили Нобелевскую премию за открытие закона асимметрии в микромире?

— Нет, не читал.

— Темнота. Это же переворот в физике! Какой-то ученый заметил, что их открытие наверняка имеет глубокую внутреннюю связь с таким явлением, как асимметрия восточного искусства. Воспитанные на симметрии, западные ученые вряд ли выдвинули бы гипотезу об асимметричности мира. А посмотри на наши памятники! Древние зодчие, словно боясь прогневить бога совершенством форм и пропорций, смещали орнамент от центра в сторону: смотри, мол, господи, как мы беспомощны! Ты помнишь окна на южной стене Светицховели? С первого взгляда они совершенно одинаковые, а приглядишься — не имеют ничего общего. Кто знает, как поразили бы сегодня мир потомки этих мастеров…

— Поэтому ты и галстук завязываешь асимметрично? — я знаю, что Тазо рассердится. Так и есть — надувается, как ребенок.

— Не дуйся. Лучше посмотри, как прекрасна симметрия, узел — в центре и все как надо.

— Спасибо, — буркнул Тазо.

— Ты мне скажи, как тетя Нино реагирует на твою музыку? — перевожу я разговор на другую тему.

— Она со мной не разговаривает, обиделась. Я, говорит, понимаю, что Саша — человек больной, но ты, как ты мог?! Запретить ему проигрывать записи она не может, боится его нервировать, только уши затыкает и выбегает из комнаты.

Тазо до блеска начищает ботинки.

Я курю.

— Совсем забыл тебе сказать, Тазо! У тебя появился могучий соперник, я тоже начал совершать открытия.

— В какой области?

— Позавчера ко мне заявился Иродион Менабде, отчим Пааты…

— А как Паата?

— Плохо.

— Не приходил в себя?

— Нет.

— Значит, ничего нового?

— По-моему, я на верном пути. От такого человека, как Менабде, всего можно ожидать. Кстати, ты его знаешь.

И я напомнил Тазо тот злополучный вечер в загородном ресторане.

— Лица его я не помню, но как они безобразно пели! — Тазо болезненно морщится. — Ты прав, так могут петь только преступники и рецидивисты.

— Тебе бы судьей быть у эскимосов, там процесс выигрывает тот, кто лучше поет.

— В таком случае тебя бы всегда признавали виновным! — парирует Тазо. — Так что же ты все-таки открыл?

— Алиби не существует.

— Не понимаю.

— Я говорю, что алиби не существует. Вообще. Никакого. Если ты сегодня живешь фальшиво и подло, ты виноват во всем, что произойдет завтра.

— Ты опять за свое.

— Постой, еще одно: допустим, ты живешь плохо, но думаешь, что никому не делаешь зла, только себе — сокращаешь свою жизнь, калечишь свою душу! Ты глубоко ошибаешься, ты вредишь тем самым всем окружающим!

— Неясно…

— Потому что ты — член общества, и если все будут жить дурно, хорошего общества не построить.

— Кажется, понял. Значит, если я до сего дня живу холостяком, соблазняю женщин, нигде не служу — да и не учусь толком, значит, я виноват в том, что Паата разбился?

— Совершенно верно!

— Ну так вяжи меня и суди. Или, может, все же сходим сначала на концерт?

— Не смейся, Тазо. Я говорю серьезно.

— Я тоже. Только я убежден, что рядом с добром непременно должно существовать зло. Тогда люди будут все время начеку. Допустим, зла немного, но оно сильно, а если добро слабее, то его больше. Равновесие между ними невозможно, то одно перевешивает, то другое. И я начинаю склоняться к мысли, что зло — врожденное свойство человеческой натуры, а добро — благоприобретенное.

— Ошибка! Как раз добро — врожденное, а зло приобретенное, иначе добра не могло быть больше, как ты сам только что утверждал.

— Давай отложим этот мудрый спор. Мы можем опоздать, — миролюбиво предлагает Тазо, облачаясь в пиджак.

В дверь стучит тетя Нино.

— Тенгиз, сынок, скорее, Саша волнуется, что ты спутник не увидишь.

Мы оба срываемся с мест. Неужели так просто, невооруженным глазом, можно увидеть спутник?

Тетя Нино семенит за нами:

— Только с одним условием я тебя прощаю, Тенгиз, если ты заберешь назад свою пленку.

— Заберу, если дяде Саше не нравится.

— В том-то и дело, что нравится, — чуть не плачет соседка, — ты ему скажи, что она тебе позарез нужна.

— Ладно, так и быть, скажу.

— Скорее, скорее! — кричит дядя Саша и сует в руки Тазо маленький театральный бинокль, — вот он летит, видишь?

— Нет, ничего не вижу, — огорчается Тазо и вдруг радостно: — Вижу, вижу!

По спуску Элбакидзе бегут мальчишки, задрав головы и протягивая руки к небу. Самый маленький из них остановился и, разинув рот, смотрит вверх, видно, никак не разглядит того, что видят все. Медленно ползет в гору троллейбус. Водитель протирает рукавом стекло и, вывернув шею, старается поймать в небе движущуюся звезду. Навстречу спускается грузовик с прицепом; трамвайные рельсы, которые он везет, свешиваются с кузова и, ударяясь о мостовую, высекают из булыжника искры. Шофер переключает скорость, пытаясь разглядеть спутник, искры гаснут.

Яркая звездочка движется по небу.

— На, смотри, — Тазо великодушно передает мне бинокль, инкрустированный перламутром. Я с трудом нахожу в небе удаляющийся теплый огонек.

— Ну вот и до этого дня я дожил, — счастливо вздыхая, произносит дядя Саша. Мы осторожно передвигаем его кровать на место. — Значит, скоро человек полетит.

— Сначала на животных испытают воздействие космоса, — авторитетно поясняет Тазо, — а потом только человек полетит.

Я возвращаю бинокль дяде Саше, он ласково поглаживает его рукой.

— Дожили мы с тобой и до полета в космос!

— Это заслуженный бинокль, — говорит мне Тазо, — он видел Чехова, Шаляпина, Месхишвили…

— Сару Бернар! — кричит из кухни тетя Нино.

— Илью Чавчавадзе, — добавляет дядя Саша, — это бинокль моей тещи, великая была театралка.

— Мама даже Николая II видела в ложе Мариинского театра, — тетя Нино входит в комнату.

— Какое счастье, — иронизирует дядя Саша.

— А потом всю войну Саша с этим биноклем не расставался.

— Верно, — улыбается дядя Саша. — Сам не знаю, зачем он был мне нужен? Наверное, генералом втайне мечтал стать и в бинокль осматривать вражеские позиции. Ротный командир отобрал его у меня в самом горячем бою: здесь, говорит, не балет. Когда в госпитале лежал — вернули.