Я вещаю из гробницы - Алан Брэдли

Он печально кивнул, как будто не вполне знал, что такое весна.

— Член городского магистрата сегодня дома? — спросила я. Мне не хотелось рисковать и гадать, кто этот любопытный человек, в обществе которого я пью чай, — сын или брат мистера Ридли-Скотта. Я никогда не видела его в Святом Танкреде, всех прихожан которого я знала на глаз — от последнего дедули до новорожденного ребенка миссис Лэнг.

— Отца? — уточнил он. — Мистера Ридли-Смита? Мистера Ридли-Смита никогда нет дома.

— Я надеялась повидать его по вопросу, связанному с церковью, — сказала я.

Он кивнул с умным видом.

— Насчет святого?

Я чуть не пролила чай.

— Да, — ответила я. — На самом деле так и есть. Откуда ты знаешь?

— Мистер Ридли-Скотт разговаривает с Бенсоном в воздухе.

— Прошу прощения?

— В воздухе, — повторил он, взмахивая рукой. — Мистер Ридли-Смит разговаривает с Бенсоном.

— Ясно, — произнесла я, хотя мне совершенно ничего не было ясно.

— Святого нельзя тревожить! — сказал он неожиданно громким сердитым голосом, и я поняла, что он копирует своего отца.

— Почему? — спросила я.

Он не ответил и уставился на потолок.

— Ш-ш-ш! — произнес он.

Мои уши уже уловили изменение в звуках комнаты, как будто она внезапно увеличилась в размерах. Слышалось гудение, шипение…

— Отторино Респиги, — из ниоткуда объявил унылый замогильный голос. — «Пинии и фонтаны Рима».

Эти слова были произнесены без всякого выражения, как будто говоривший человек утомился дышать. Еще он неправильно произнес фамилию Респиги.

Потом раздались треск и скрип иголки по желобкам крутящейся граммофонной пластинки.

Зазвучала музыка с металлическим призвуком. Я определила ее источник — зарешеченное отверстие высоко в стене.

— Откуда… — заговорила я, но он сразу же остановил меня, подняв руку.

— Слушай! — сказал он, поднеся палец ко рту.

Вероятно, должно быть еще одно объяснение, подумала я. В доме явно кто-то есть. Унылый голос не принадлежал комментатору «Би-Би-Си», и он явно не звучал как голос члена городского магистрата и канцлера.

Что, если он застигнет меня тут?

«Пинии и фонтаны Рима» продолжали звучать, сопровождая мои бурные мысли драматическим саундтреком.

Кто запер этого несчастного на втором этаже? И почему? Почему они заставляют его слушать музыку через спрятанный громкоговоритель? Кто такой Бенсон? Почему святого нельзя тревожить?

— Что говорил этот Бенсон? — спросила я, но мои слова опять были встречены пальцем у губ и настойчивым «ш-ш-ш».

Почему бы не помочь этому человеку совершить побег? — подумала я. Просто проведу его через две двери, вниз по лестнице, через вестибюль и наружу. Посажу его на «Глэдис», позволю обнять меня за талию и понесусь вниз с горы в Незер-Уолси, а потом, стоя на педалях, прокачу нас до Бишоп-Лейси. Отвезу его в дом викария и…

«Постой-ка, — заговорил голос в моей голове. — Дверь в эту комнату была заперта. Это он впустил тебя».

Кто же из нас пленник в таком случае?

Если вторую дверь можно открыть изнутри, в чем причина? Не впускать кого-то?

Можно ли наружную дверь тоже открыть изнутри? Есть ли там засов? Я не заметила. Она определенно не была заперта. Вероятно, Бенсон, или кому там принадлежит этот лишенный тела голос, случайно оставил ее незапертой.

Две двери, два замка: один открытый, второй закрытый.

Все равно что загадка в «Ежегоднике для девочек».[32]

Я размышляла на эту тему, когда музыка смолкла.

— Музыка учит. Музыка усмиряет дикого зверя, — произнес мой хозяин (или тюремщик?), и мне снова показалась, что он кого-то копирует.

Не успела я задать вопрос, как снова заговорил бестелесный голос, перекрывая гудение и потрескивание в громкоговорителе:

— Петр Ильич Чайковский, — сказал он. — Увертюра к «Лебединому озеру».

Послышался приглушенный треск, как будто кто-то уронил в соседней комнате что-то фарфоровое.

— Продолжаем, — скомандовал голос, и воцарилось неловкое молчание. Наконец он произнес уныло: — Франц Шуберт, «Смерть и дева».

Иголка снова опустилась на желобки пластинки, и из решетки громкоговорителя напряженно вырвались звуки струнного квартета.

«Смерть и дева?» — подумала я. Может, это предупреждение?

В какой дурдом я угодила?

Мой хозяин сейчас сидел совершенно спокойно, полностью погрузившись в музыку, закрыв глаза и сложив руки на коленях, и его губы беззвучно шептали слова.

С его слабым слухом маловероятно, что он разберет едва уловимые звуки, заглушаемые к тому же, благодаря Францу Шуберту, музыкой. Пока тень от меня не упадет на его лицо, я буду в безопасности. Я медленно поднялась на ноги и с леденящей медлительностью двинулась по комнате, обходя его справа и сзади, чтобы не оказаться между ним и окном.

Дойдя до комода, я открыла обложку старой черной Библии.

Аллилуйя!

Как я и надеялась, на первой странице, словно лианы в джунглях, извивались ветви семейного древа Ридли-Смитов. В самом низу под «Рождениями» была запись:

Вивиан Джойес Ридли-Смит. 1 января 1904 года.

Вивиан. Так вот как его зовут. Ему сорок семь лет.

Я закрыла Библию, и тут мои пальцы скользнули по острому краешку. Между двумя следующими страницами было что-то заложено.

Конверт. Я вытянула его.

Спереди летящим и явно женским почерком было написано: «Дражайшему Джослину».

Должно быть, это что-то из старых времен, из семейных бумаг. Но кто такой Джослин, адресат?

Почтового штампа не было, а значит, и даты на конверте тоже. Должно быть, его просто принесли.

Я поднесла конверт к лицу, втянула воздух носом, и мое сердце покрылось коркой льда, когда мои ноздри наполнил аромат маленьких голубых цветов, горных лугов и льда.

«Миратрикс»!

Духи Харриет!

Я часто чувствовала этот запах в ее будуаре. Он был знаком мне, как мои пять пальцев.

Неуклюжими пальцами я открыла конверт и извлекла один лист бумаги.

«Дражайший Джослин» — так начиналось письмо.

Джослин?

И тут до меня дошло. Конечно же! Джослин, Джосс — это производное от Джойес.

Прозвище. Имя, которым его называли только члены семьи и ближайшие друзья, или, может быть, только Харриет.

Дражайший Джослин,

Я уезжаю на некоторое время и не смогу навещать тебя. Мне будет не хватать наших совместных чтений, и я надеюсь, что ты продолжишь читать без меня. Помни, что я тебе говорила: книги заставляют душу летать.

Твой друг, X.

P. S. Сожги после прочтения.

Как ни странно, только сейчас я узнала почерк Харриет.

Внезапно мои руки затрепетали, как листья на ветру. Моя мать написала эту записку, перед тем как отправиться в свое последнее путешествие.

Я убрала записку обратно в конверт и вернула его на место в Библию.

В мое сознание медленно снова вплывала музыка, звуки струнных инструментов, исполняющих трагическую мелодию.

«Смерть и дева».

Джослин продолжал внимательно слушать с закрытыми глазами.

Как часто Харриет навещала его здесь? — подумала я. Как она умудрялась пробраться сквозь все эти двери, как минимум две из которых были заперты?

Возможно, одиннадцать или двенадцать лет назад все было иначе. Возможно, как и Букшоу, когда-то Богмор-холл был счастливым местом.

Но почему-то я в этом сомневалась. Это место выглядело так, как я воображала покинутый зал суда: холодное, пустое, источающее запах приговора и последнего узника, которого уволокли исполнять наказание.

Если не считать Джослина, разумеется. Такое ощущение, будто он приговорен к жизни.

Я задумалась, какое ужасное существование, должно быть, он влачит, когда мой разум начал посылать мне срочные сообщения: что-то о двойных дверях. О чем речь?

Замки! Если Бенсон, или кто там тюремщик Джослина, действительно забыл запереть наружную дверь и по какой-то причине вернется, я тоже окажусь под замком.

Мне надо убраться отсюда как можно скорее! Все идеи насчет того, чтобы расспросить Джослина о его отце или Харриет, или о святом, которого не должно тревожить, придется отложить на другой день.

Пока он остается в своем музыкально-инструментальном пузыре, я тихо уйду незамеченной.

Я прикинула маршрут и начала медленно двигаться к двери. Я была уже на полпути к выходу, когда музыка закончилась.

Джослин слегка наклонил голову вправо, потом влево. Встал из кресла и повернулся кругом в тот момент, когда я коснулась дверной ручки.

Его глаза встретились с моими, лицо ничего не выражало. Невозможно было понять, о чем он думает.

Я не знаю, что заставило меня это сделать, должно быть, какие-то глубины памяти, но я, даже не думая, поднесла три пальца к губам и послала ему воздушный поцелуй.