Жизнь наверху - Джон Брэйн

— Я просто устал,— сказал я и взял флакон с духами.— Это что-то новое.

Она выхватила у меня флакон.

— Я взяла на пробу.

— Что ж, правильно,— сказал я.— Мы живем только раз.— Я наклонился над ее плечом.— А они, право, прелестны,— сказал я.— Жаль, что ты не можешь пойти на танцы в таком туалете.

Она прикрыла грудь руками.

— Перестань пялить глаза,— сказала она.— Пойди приготовь мне выпить. Хорошую порцию сухого мартини.

— А я только что хотел предложить вермута с джином,— сказал я.

— Вот это мой Джо! — Пробочкой от флакона она подушила за ушами.— Прости, что я была такой злючкой.

— Забудем об этом,— сказал я.— Жизнь слишком коротка.

— Я ревнивая дрянь, собственница,— сказала она.

Она понюхала духи и закрыла флакон пробкой.

— В самом деле, они немножко отдают публичным домом,— сказала она.

Я вытащил из кармана бумажник.

— Пять фунтов за одну ночь, мисс?

— Гадкий! — сказала она.

Я поцеловал ее в щеку. Это ребячье словечко, которое она так редко употребляла теперь, неожиданно пробудило во мне какую-то почти отеческую нежность к ней.

— Когда ты перестанешь быть ревнивой собственницей, я сочту это тревожным знаком для себя.

— Ах, как это будет здорово! — Она слегка подтолкнула меня к двери.— А теперь ступай и приготовь мне мой мартини, раб!

Дожидаясь ее, я приготовил еще один мартини — для себя. Буря пронеслась — пронеслась почти так же стремительно, как налетела. Атмосфера разрядилась. Но новые бури еще впереди. И настанет день, когда я уже буду не в силах с какой-то новой бурей совладать. Настанет день, когда Сьюзен скажет мне такие слова, на которые может быть только один ответ: уйти, оставить ее навсегда.

Из кухни доносилось пение Герды. Она пела немецкую песенку, я разобрал всего несколько слов — в них говорилось о каком-то корабле смерти. В ее голосе была своеобразная хрипловатая прелесть; это была даже не мелодия, а скорее просто печальная жалоба, она звучала слишком хрипло, слишком правдоподобно; этот корабль смерти, насколько я мог понять, слабо зная немецкий язык, скоро должен был приплыть и увезти с собой много, много людей. Эти люди не ждали корабля смерти, но он был уже в пути.

Я поставил на стол пустой бокал и направился к кушетке. Подложив под голову подушку, я растянулся на кушетке и на какое-то мгновение почувствовал себя — пусть иллюзорно — почти счастливым. Нисколько я не устал, сказал я себе. Просто я сбросил с себя вьюк, чтобы сделать передышку.

На письменном столе стоял большой букет лунника в медном кувшине. Продолговатые белые чашечки цветов казались прозрачными в лучах заходящего солнца. Мы с Барбарой нарвали их в саду после обеда. Она называла их бумажными цветами. Я предлагал ей более изящные названия — лунные цветы, атласные цветы, жемчужные цветы, но для нее это были бумажные цветы — слишком гладкие и красивые, чтобы быть всамделишными.

Неожиданно я снова ощутил вьюк у себя на плечах. Чувство покоя исчезло, его не было в этой комнате. Я встал и пошарил в карманах, ища сигарету. Сигарет не было. Я направился к серебряной коробке, стоявшей на кофейном столике: Сьюзен время от времени наполняла ее сигаретами, если умудрялась об этом вспомнить. Мне казалось, я видел, как она открывала ее сегодня. Левое отделение, отведенное для турецких сигарет, было наполнено доверху. Правое было пусто.

Не имеет значения, сказал я себе. Не имеет значения. Я куплю себе сигарет по дороге. Мне не так уж нестерпимо хочется курить; ведь если бы здесь не было совсем никаких сигарет, я бы и не подумал придавать этому значение. Я захлопнул крышку коробки и направился к бару.

7

Дневные воскресные приемы у моего тестя, на которых неизменно подавался коньяк, были одной из незыблемых традиций города Уорли. Мой тесть устраивал такие приемы примерно раз десять в год, почти всегда в первое воскресенье каждого месяца. По количеству приглашений, полученных тем или иным лицом на эти приемы, можно было безошибочно определить общественное положение этого лица или его положение в доме мистера Брауна, что, в сущности, сводилось к одному и тому же. Это был весьма удобный способ воздавать положенную дань светской жизни и одновременно производить надлежащий отсев: если вы получали приглашение на «воскресную рюмку коньяку» к Браунам, это еще не означало, что вас когда-нибудь пригласят к ним на обед, но если вы не получали приглашения на «воскресную рюмку коньяку», это уже означало, что в глазах Браунов вас как бы не существует вовсе.

Мы с Сьюзен, будучи членами семьи, имели постоянное приглашение, и я был не настолько глуп, чтобы им пренебрегать. Но в это воскресное утро я с радостью предпочел бы выпить пинту пива в «Кларендоне». Эту мысль — довольно опрометчиво — я и высказал Сьюзен, когда мы из церкви святого Альфреда поехали к Браунам.

— Очень жаль, что у тебя такое настроение,— сказала она.

Я резко свернул на шоссе Сент-Клэр.

— Совершенно не о чем жалеть,— сказал я.— Это была просто шальная мысль.

— Довольно странные шальные мысли приходят тебе в голову,— сказала она.— Ты едешь со мной в гости, но предпочел бы поехать в кабак без меня.

— Я этого не говорил.

— Но ты никогда не приглашал меня в «Кларендон».

— Ты никогда не говорила, что тебе этого хочется.

— Мне этого не хочется,— сказала она.— Но тебе хочется. Почему бы тебе после того, как ты отвезешь меня к папе, не отправиться обратно в город? К твоим драгоценным трактирным друзьям. К твоим чертовым избирателям. К твоим поклонницам. А я объясню папе, почему ты не мог остаться…

— Подавись ты своим папой,— сказал я.

— Очень красиво,— сказала она.— Ты всегда так очаровательно выражаешься?

— Извини, пожалуйста,— сказал я.— Забудем это.

Она ничего не ответила, но, взглянув на нее, я, к своему удивлению, обнаружил, что она плачет. Я свернул направо и остановил машину на Ройден-лейн — узкой грейдерной дороге, ответвляющейся к югу от Тополевого шоссе.

— Что случилось, детка?

— Ничего,— сказала она.

Я протянул ей носовой платок.

— Что-то есть. Ты нездорова?

— Нет, я здорова,— ответила она.

Я обнял ее.

— Ты не должна плакать в этом красивом платье.

— Я плохая жена,— сказала она.— Ты был бы счастливее без меня.

— Не говори глупостей, малютка,— сказал я, взял у нее платок и осторожно вытер ей слезы.— Мы посидим здесь, выкурим по сигарете и полюбуемся природой. Куда нам спешить?

— Как здесь тихо,— проговорила она.

Позади и слева от нас пышно зеленела равнина, а впереди за каменной оградой торчал осыпанный валунами дернистый склон холма, похожий на большой шершавый язык, который высунула раскинувшаяся за ним Уорлийская пустошь. В машине было тепло, и я опустил окно.

Я положил руку Сьюзен на колено. Прошедшей ночью мы оба немного хватили лишнего и сразу уснули, едва голова коснулась подушки. А сегодня я сказал Сьюзен, что Герда от нас уходит. Вот тогда эта перебранка и началась — скучная, тупая супружеская перебранка. А сейчас я не чувствовал себя сварливым супругом; сейчас мы были — он и она в белом «зефире» на пустынной проселочной дороге.

— Мы можем выйти немножко погулять,— сказал я.

— На этих гвоздиках? — сказала Сьюзен.

Я расстегнул пуговку у ворота ее платья. Она легонько ударила меня по руке и застегнула пуговку.

— Нет. Не здесь,— сказала она мягко.

— Во всем виновато твое платье,— сказал я.

— Оно очень скромное и строгое.

— Это одеяние девственницы. Ослепительно белое и закрытый ворот.— Я прижался носом к ее рукаву.— И накрахмалено. Безумно сексуально. Словно соблазняешь монахиню.

— Не говори пакостей,— сказала она и достала портсигар.— Дай мне прикурить, милый.

Она наклонилась ко мне, и ее раскрытая сумочка соскользнула на пол. Я почувствовал вязкий приторный запах — флакончик с духами вывалился из сумки. Я поднял его и заткнул пробкой.

— Твои новые духи, дорогая,— сказал я.— Немножко еще осталось.— Я потянул носом воздух.— В машине теперь будет пахнуть, как в публичном доме.

Она взглянула на флакончик, и слезы снова полились из ее глаз.

— Зачем же плакать,— сказал я.— Я куплю тебе такие духи.

— Они мне не нравятся,— сказал она.— Отвратительные духи. Мне не надо больше таких духов.

Я закурил сигарету.

— Так выбрось их.

— Нет, это было бы расточительно.

Все еще плача, она снова подушила за ушами. Я расхохотался: никогда еще, кажется, не была она столь нелогична, столь вздорна, столь женственна и… столь обворожительно-мила, как в это чудесное июньское утро. Я поцеловал ее.

— Попудрись, и мы поедем,— сказал я.— Чудно́, но порой мне кажется, что ты вовсе мне не жена.

— Что ты хочешь этим сказать?