Третья сила. Россия между нацизмом и коммунизмом - Александр Казанцев

То, что я говорю, едва ли является для него новостью, может быть, — только подтверждением его собственных мыслей.

— А какие же крайние воззрения? — спрашивает Корф.

— Одни из них гласят: лучше будет, если Россия будет покорена немцами. Делятся они на две части: одни считают, что все-таки, в конце концов, это будет легче, чем коммунизм; другие надеются, что потом, когда-то, немцев легче будет сбросить, чем большевиков… Часть русских людей, очень немногочисленная, находит лучшим выходом победу большевизма. Все-таки это свое, а не чужое, и тем более, неизвестно, какое чужое. Недавно один рабочий выразил хорошо эту мысль так: «каждый вол, если б ему предложили выбирать, возьмет старое, притертое, хорошо ему известное ярмо, а не новое, которое будет сдирать кожу на новых местах и к которому нужно очень долго приспосабливаться и привыкать»… Большевизм — это ярмо старое, там известно всё: тяжело, трудно, иногда невыносимо трудно, но никаких сюрпризов, всё известно заранее. А власть победившей Германии — сплошная загадка. И судя по началу, я имею в виду политику в занятых областях, загадка, не обещающая ничего хорошего.

— Да, необходимость коренных перемен в восточной политике очевидна для многих и из нас, немцев, — к сожалению, еще пока только тех, которые не решают этих вопросов. А как вы думаете, чем можно объяснить рост сопротивления, которым встречают сейчас русские продвижение немецких армий на восток?

— Проснувшимся национальным сознанием, во-первых, и во-вторых, политикой Восточного министерства Германии. Я, может быть, ошибаюсь в том, что является во-первых и что во-вторых, но во всяком случае этими двумя факторами.

— Почему же национальное сознание не просыпается в порядке сопротивления советской власти? — спрашивает Корф.

— А это дело другое. Советская власть, большевизм, — это болезнь, тяжелая болезнь, внутренняя. Условия советской жизни, может быть, и тяжелее условий жизни под немецкой оккупацией, но создают их свои же русские люди, — болезнь внутри организма. Она может быть преодолена только самим организмом, но, само собой понятно, легче и быстрее при помощи извне. Вторжение же чужестранцев, я имею в виду вторжение не с целью помощи, вызывает в русском народе чувства, за которыми может спрятаться и советская власть. Отстаивая свою независимость от врага внешнего, русский народ вместе с тем спасает и врага внутреннего…

В комнату вошла секретарша. Мне понравилось, как Корф сразу же прервал разговор:

— Так вы, значит, приготовьтесь, что перед вечером вас могут вызвать, — перебил он меня, — я постараюсь поговорить с ними до этого.

До допроса дело не дошло. После обеда бежавших поймали где-то в Потсдаме. Кажется, побег был сделан все-таки по глупости. Но о настроениях наших и разговорах они кому-то на допросе сказали — дня через два Корф, встретив меня в коридоре, бросил мимоходом несколько слов о том, что у нас внизу слишком распускают языки и говорят много глупостей.

На следующий день мне рассказали и друзья, что побег они, конечно, видели, даже пытались отговаривать беглецов. Они бежали сразу же после того, как был дан сигнал тревоги, — вечером был небольшой налет. Результатом всего этого было то, что какое-то начальство распорядилось поставить на окна решетки. Для беглецов дело кончилось штрафным лагерем.

С осени 1941 года в разных местах, в разных формах и на разном уровне идейности стали предприниматься русскими людьми попытки организации русских антибольшевистских сил. Все без исключения русские начинатели этих акций ставили перед собой одну и ту же конечную цель — создание русского национального правительства и объединение вокруг него национального актива, не ограничивая при этом радиус действия только оккупированными немцами областями, а и предпринимая шаги для установления связей с активными антибольшевиками, находящимися с той стороны фронта.

Понимались эти попытки с трех сторон по-разному.

Русские надеялись таким путем вырвать право на свободу и независимость от немцев в борьбе против большевизма. Решающим в этом отношении предвиделся день создания союзниками «второго фронта». В этом случае мечталось о создании крупных воинских соединений — людские резервы, если считать только добровольцев, были почти неиссякаемы. После того, как немцы будут втянуты в борьбу на западе, вытеснить их из России и тем самым лишить большевизм единственного двигателя — эксплуатируемой им идеи защиты родины.

Думающая часть немцев видела в этих попытках возможность повлиять на руководство и заставить его переменить политику по отношению к России — преступную по отношению к русскому народу и гибельную по отношению к немецкому.

Руководство же смотрело сквозь пальцы на все эти начинания до тех пор, пока воинские формирования не перерастали состава батальона. Формирования более крупные были запрещены приказом Гитлера № 2-15 от 13 января 1942 года. Дальше ставилось «табу», и дальше дело нигде не шло. Попытки ведения национально-политической работы пресекались в корне, жестоко и кроваво. Руководство Германии, поставившее перед собой целью уничтожение живых сил русского народа, независимо от политических убеждений, видело в этих попытках прежде всего возможность получения бесплатного пушечного мяса, а операция уничтожения русских сил, таким образом, превращалась в операцию самоуничтожения.

В это время за колючей проволокой лагерей военнопленных, в кошмаре эпидемий, в первую очередь тифа, уносившего десятки и сотни тысяч человеческих жизней, обреченные немцами на вымирание голодной смертью люди думали, страдали, рвались к борьбе против большевизма, к борьбе за Россию. От большевизма очень скоро не осталось бы и следа, если бы тогда дана была хоть половина тех возможностей, которые немцы могли дать, отказавшись от своих чудовищных планов. Но они были непреклонны.

Участие русских военнопленных в борьбе Германии против ее врагов и,

прежде всего, против Красной Армии — явление невиданное и небывалое ни в истории России, ни в какой бы то ни было другой. Явление это можно объяснить только политикой советского правительства и до войны и во время нее.

Если на сторону врага государства переходят во время войны единицы, то уместно говорить о выродках. Если это делают десятки тысяч, то объяснить можно это моральным падением народа в целом. Но если переходящих приходится считать миллионами, то и первый и второй диагнозы неверны и объяснения нужно искать не в психологии переходящих, а в окружавшей их обстановке, в условиях их жизни, в данном случае в практике советского строя.

Молодежь, родившаяся или вошедшая в сознательную жизнь уже при советской власти, подверглась чудовищной операции — воспитанию в коммунистическом духе. В процессе этого воспитания ампутировались основные свойства человеческой морали и этики и прививались понятия диаметрально противоположные тем, которые являются основой воспитания во всем остальном мире.

Любовь к родителям, любовь к родине, самое понятие родина, вера в Бога, любовь к ближнему считались преступными и недопустимыми. Это было проклятым наследством капитализма. «У пролетариата нет отечества» — лежало в основе воспитательной работы с детьми, начиная с самого младшего возраста. Любовь к родителям считалась одним из самых вредных пережитков старины — «у нового человека», подлинного пролетария-коммуниста, не должно быть семьи, ее заменит ему сначала комсомол, а потом партия и рабочий класс.

Воинствующее безбожие было краеугольным камнем коммунистического воспитания.

Детям внушалось, что слежка за ближними, за родственниками, за членами семьи, а прежде всего за родителями — их прямой долг перед партией и коммунизмом. Донос на ближних, на членов своей семьи органам политической полиции — величайшая из добродетелей подрастающего поколения нового коммунистического общества. Идеалом для юношества был поставлен Павлик Морозов, донесший на своего отца, расстрелянного потом ГПУ-НКВД.

Это воспитание искалечило внутренний мир целого поколения. И только семья, только родители, самоотверженно восставшие против новой «морали», спасли это поколение от окончательного морального разложения.

В 1934 году перед угрозой близкой войны советские воспитатели в течение ночи перестроились на другой, но в такой же степени аморальный лад: вместо коммунистической морали стал лошадиными дозами прививаться самый человеконенавистнический, самый ожесточенный шовинизм.

Можно представить, какой хаос творился в душах молодежи, подвергавшейся в течение многих лет этим экспериментам.

Советское правительство перед войной отказалось подписать конвенцию Международного Красного Креста о защите военнопленных. Через три месяца после начала войны приказом № 260 от сентября 1941 г. оно заявило, что в Советском Союзе не может быть военнопленных, а могут быть только предатели родины. Человек, попавший раненным в немецкий плен, по толкованию советских законов, уже считался государственным преступником, не говоря уже о тех, кто попадал в плен совсем здоровым. За все время войны этим людям не было послано ни грамма продовольствия, ни строчки писем родных — это были люди, вычеркнутые из жизни.