Американская пустыня - Персиваль Эверетт

– Это фокус такой, – сообщил Хауэлл и извлек из трусов пистолет. – Дай-ка я застрелю тебя, – предложил он Большому Папе. – Это наш единственный выход.

– Сперва застрелись сам, – посоветовал Большой Папа.

Тед не сводил глаз со зрительских рядов: Глория схватила детей и крепко прижала их к себе; те уткнулись носами ей в грудь. Отец Теда неотрывно следил за приближающимся мячом. Барби Бекер строчила что-то в блокноте.

– Мяч летит, – сообщил президент и поддернул обтягивающие плавки. – Летит. Приготовились.

Хауэлл приставил пистолет к виску и нажал на курок. Голова треснула, словно картонка из-под яиц, кровь хлынула на песок и на обширную грудь Большого Папы, мозг скорее вытек, нежели вылетел из черепной коробки, и, похоже, только в силу этого Хауэлл потерял равновесие и опрокинулся на песок лицом вверх.

– Он мертв, – сообщил Большой Папа так, словно ничего подобного не ждал. И, глядя сквозь сетку на противоположную сторону поля, пояснил: – Это вы его убили.

Отец Теда подал голос – и волейбольный мяч с сокрушительным, сотрясшим землю стуком приземлился точнехонько за пределами поля.

– Папа! Осторожно! – закричал Перри.

Тед обернулся: Большой Папа вырвал пистолет из мертвой руки Хауэлла и теперь целился в него сквозь сетку. Президент бросился в укрытие. Тед глядел на пистолет – и не испытывал страха. Большой Папа дал залп, и хотя грохот выстрела потревожил слух Теда, равно как и вопли его близких, сама пуля ничем ему не повредила. Просто пролетела сквозь него, а он остался стоять как ни в чем не бывало. Никаких тебе зримых последствий. Тед был жив, еще как жив. Он рухнул на колени и зарыдал.

Когда Тед проснулся, снаружи еще не рассвело. Где-то закукарекал петух. Петушиный крик Теду не понравился. Воспоминание о ночном кошмаре не слишком-то его тревожило, если тревожило вообще, но, думая о нем как о сне, Тед вспомнил одного приятеля по аспирантуре. Выпендрежник был тот еще, обожал цитировать занудную притчу Чжуан-цзы[xviii] о человеке, которому снилось, что он бабочка, которой снится, что она – человек.

– Вот вам, пожалуйста, дилемма Чжуан-чжоу, – говаривал Альфред, попыхивая трубкой. – Вопрос касается нас всех. Нам снятся сны – или это мы кому-то снимся?

Все это Тед уже слышал прежде, и не раз, но по-прежнему не находил в себе моральных сил сказать Альфреду, чтоб тот заткнулся. Кроме того, он был занят: размышлял, так ли ему, в конце концов, надо жениться на Глории.

– А вдруг сейчас ты спишь и видишь сон, – рассуждал Альфред. – Только вообрази себе. Что, если я – персонаж твоего сна?

– Альфред, честное слово, мои сны получше будут, – парировал Тед. Это был один из тех немногих мгновенных ответов, которыми Тед искренне гордился. В большинстве случаев остроумные реплики приходили ему в голову с изрядным опозданием, оставляя его терзаться мыслью: «Ах, ну почему ж я этого вовремя-то не сказал?». Тедова жизнь была просто-таки нашпигована такими запоздалыми откликами, и это его глубоко удручало. Однако в последнее время, единственный живой покойник на много миль вокруг, он то и дело изрекал фразы, что в прошлом счел бы просто блестящими.

Тед встал, отошел от кровати к окну, глянул на темный двор и задумался: а что, если его сны будут получше реальности?

На следующее утро за ним пришли Синтия и Джеральд. Тед был готов: он загодя умылся в тазике и надел чистую футболку, оставленную для него на спинке единственного стула. В отличие от тщательно подобранного свитера с высоким воротником «хомут», футболка совсем не скрывала швов на шее, так что Синтия с Джеральдом, отворив дверь, в первый момент несколько опешили. Да что там, пришли в ужас, и Теду в конечном счете пришлось напомнить им, что Большой Папа ждет.

– Отведите меня к вождю, – сказал он, иронизируя лишь отчасти.

Они побрели через пропыленный двор к дому: теперь оба ученика держались от пленника на расстоянии заметно большем, нежели накануне. У ветряной мельницы в земле рылись куры; пятнистый песик, высоко запрокинув голову, тащил в зубах какую-то дохлятину. И вновь послышалось пение – из того самого строения, что Тед счел главным или центральным во всем лагере. «Майкл, к берегу греби, аллилуйя!» – выводили голоса.

Поющие ученики искоса глянули на вошедшего – и тут же вылупились во все глаза: они тоже впервые разглядели шею Теда. Музыка сбилась и угасла до невнятного гвалта, вроде как в зале суда.

Большой Папа, к его чести, не растерялся, но тотчас же принялся молиться:

– Наш дорогой, ласковый, всепрощающий Иисусе-Христе-Господи-Всемогущий, пожалуйста, защити нас от демона, стоящего ныне в нашем молитвенном зале. Спасибо тебе за силу, коей ты наделил меня, дабы оградить мою паству от мирового зла. Сей слуга Люцифера с шеей, покрытой струпьями, узрит твой слепящий свет, услышит о твоем могуществе и славе и почует гнев благости, обращенный противу гнусного зла сатанинского ада. Кому ведомо, что за зло таится в людских сердцах и умах даже здесь?

– Umbra seit,[xix] – промолвил Тед.

Большие Дети, так внезапно назвал их Тед про себя, съежились и отпрянули, как если бы он заговорил с ними на некоем иностранном сатанинском языке.

– Это была шутка, – сказал Тед.

– Разумеется. – Большой Папа с помощью близнецов извлек свою тушу из кресла и шагнул к Теду. – Мне следовало бы просто-напросто убить тебя на месте. – Ученики одобрительно загомонили. – Однако я хочу кое-что показать – все то, о чем тебе должно доложить своему гнусному хозяину. – Несколько секунд он глядел Теду в глаза, а затем рявкнул: – Ступай со мной.

Отец Теда сидел в деревянном кресле-качалке в своей палате в стенах балтиморской лечебницы. Перед его белой рубашки был забрызган соусом «Табаско»: один из санитаров свято верил, что старик любит яичницу «с перчиком». Он сидел себе, покачиваясь взад-вперед. Дочь принесла ему журнал «Тайм» с изображением Теда на обложке и положила на поднос. Отец Теда понятия не имел, кто такая эта женщина, сидящая рядом с ним на стуле с синей подушкой, хотя откуда-то знал, что теперь уже она не плачет всякий раз, приезжая с визитом. Он вгляделся в фотографию и произнес:

– Тед, у тебя с шеей что-то неладно.

Большой Папа стоял бок о бок с Тедом: они вместе наблюдали, как ученики рассаживаются вдоль длинных столов и едят из красных пластиковых тарелок. Свисающие с потолка на шнурах лампы горели, но без толку: огромные окна и так пропускали много света. Комната выглядела довольно жизнерадостно; то же самое настроение воплощал в себе и Большой Папа, вырядившийся в красную футболку без рукавов, красные шорты и эффектные, до колен, сапоги.

– Смотри, как они едят. Едят, но не так, как я. – Он похлопал себя по пузу и заулыбался. – Я – хищный орел от востока. – Он не спускал глаз с Теда, словно дожидаясь реакции. – Ну, знаешь: «Я воззвал орла от востока, из дальней страны, исполнителя определения моего»?[xx]

Тед улыбнулся про себя:

– То есть вы считаете себя Киром?[xxi] – уточнил он.

– Что? Нет, я – орел от востока, – настаивал Большой Папа. – Я – птица Божия, крылатый ангел Господа-Иисуса-Христа-Бога-Всемогущего.

– Птица? – удивился Тед.

Большой Папа, явно раздосадованный, поспешил перевести разговор:

– Помнишь, космонавты рассказывали, будто видели ангелов?

– Нет.

– Еще в восемьдесят пятом. Русские полетели в космос, выглянули в окно, а там ангелы. Ну так вот, я тоже их видел. – Большой Папа на секунду словно размяк и даже глаза прикрыл, демонстрируя роскошные, длинные, белесые ресницы.

Тед вполне верил в то, что этот человек верит, что видел ангелов.

– Правда?

– Да.

– И где же вы их видели?

– В Долине Смерти.[xxii] Представляешь? В Долине Смерти.

– А где именно в Долине Смерти? – уточнил Тед. – В каньоне Эха? На Дантовой панораме? На Погребальном пике? – гадал Тед, извлекая из памяти все известные ему достопримечательности Долины Смерти.

Большой Папа покачал головой.

– Они сидели в закусочной при гостинице «Котельный ручей». Целых шестеро. Шесть штук ангелов.

– А какие они? – полюбопытствовал Тед. – На что похожи?

– Да уж не на тебя, – откликнулся Большой Папа, вновь обретая голос и широко открывая глаза. Он улыбнулся Теду: – Пойдем, я хочу показать тебе кое-что.

Питомцы Большого Папы запели – все ту же песню про Майкла, на сей раз в миноре, на квинту выше, чем прежде, как своего рода молитву после трапезы; и все вращали зрачками, пытаясь украдкой рассмотреть Теда и его шею. Тед глядел в бледно-голубые глаза Большого Папы – они словно бы поблекли со вчерашнего вечера – и гадал про себя, возможно ли, чтобы присутствие или по крайней мере предполагаемое присутствие демона выпивало из него жизненную силу. Тед почувствовал жалость и в то же время неизбежную брезгливость при мысли об этом жирном, жалком подвижнике. Коли Тед и в самом деле дьявол – а кто он такой, чтобы утверждать, будто это не так? – он был бы врагом бога этого человека.