Червоный - Андрей Кокотюха

Переведя дух, он глянул со сцены на Лизу.

— Теперь хорошо, — милостиво кивнула учительница. — Можешь пока отдохнуть. Повтори еще раз весь текст про себя. Еще раз пройдемся.

Манюк, как мне показалось, слишком быстро спрыгнул со сцены и, прошагав по залу, вышел на улицу. Мне даже объяснять не нужно ничего: этот Коля уже просился в «ястребки», в подтверждение своей взрослости при мне закурил самокрутку, но таких вояк в «штырьках» и без него хватало. Пусть подрастет, придет через год, если эти отряды самообороны не разгонят… Ну, еще дожить нужно. А теперь Коля побежал подальше от учительских очей перекурить после нервного стресса.

Тем временем остальные участники расположились на сцене полукругом. Лиза, сверяясь с бумажкой, махнула рукой. Девочка, которая стояла в центре, сделала три шага вперед, вытянула шею и звонко, так что эхо отдалось под потолком бывшей церкви, прочитала:

— К советской власти мы пришли во время революции! Да здравствует товарищ Сталин — творец Конституции!

Отчитав свое, она стояла на месте. Но еще когда она произносила последние строки, с левого края полукруга вперед вышла другая девочка, чтобы, как только первая чтица замолчит, перехватить инициативу и продолжить:

— А я Сталина люблю! Я письмо ему пошлю! Жизнь счастливая настала — навсегда беда пропала!

Пока она читала, отделилась от группы еще одна девочка, теперь с правого конца полукруга, но эта не подошла, а подбежала, вернее — присеменила: так хотела быстрее стать рядом, выйти на первый план и прочитать:

— Мы работаем с подружкой и не беспокоимся. Ведь о нашем будущем Сталин позаботился![4]

На этом мизансцена закончилась, и Лиза не удержалась — захлопала в ладоши. Со своего места я заметил: девочки старались больше, чем Коля Манюк, потому что, наверное, им все это нравилось. Наконец я понял, точнее, почувствовал всю, как говорится, стратегию молоденькой, но увлеченной учительницы: правильнее славить власть и товарища Сталина в национальной одежде. А что — пусть все видят, знают и понимают: советская власть уважает национальные традиции, и не только буржуазные националисты, но и обычные советские школьники пусть надевают вышитые рубашки. И на партсобрания стоит ходить в вышиванках! Я бы даже такое правило ввел: тогда бандеровцам нечем будет крыть, а со временем вырастут эти дети и совсем не будут разделять власть рабочих и крестьян и ее врагов по тому признаку, что ее враги, националисты, надевают вышиванки, а коммунисты — нет. Вот еще бы посоветовать Лизе, пусть девочки наденут на свои рубашечки красные пионерские галстуки…

Вдруг двери распахнулись и в зал вбежала перепуганная девушка. Я развернулся на шум всем корпусом, взглянул на нее — и ничего больше не надо, без того видно: снаружи что-то плохое происходит. Девушка — кажется, дочь звеньевой — что-то кричала, но я не прислушивался и бросился во двор, вынимая пистолет. Уже на крыльце услышал с левой стороны, из-за угла, приглушенные крики, стон и звуки ударов, рванул туда — и налетел на небольшую группу юношей.

Они стояли тесным кругом и, прижав кого-то к стене, молча, свирепо лупили.

Сумерки уже опустились на село, света из окна не хватало, чтобы я мог кого-то узнать. Поэтому схватил за плечо ближайшего, рванул к себе, но тот оказался неожиданно крепким, легко освободился, крикнул:

— Бежим! Москаль! — И стайка рассыпалась в разные стороны, быстро сливаясь с темнотой, растворяясь в ней.

Не удержавшись, я пальнул в воздух и гаркнул:

— А ну стоять! — но без особой надежды на то, что кто-то из них послушается.

Затем, не пряча оружия, повернулся к отбитой мною жертве, которая лежала ничком, перевернул, разглядев того, кого и ожидал увидеть: Колю Манюка. Он стонал, по-детски шмыгал носом и, сообразив, кто над ним склонился, отстранил меня вялым движением, поднялся сам, сначала сел, потом встал, опираясь о стену.

— Кто? — коротко спросил я, заранее зная — ответа не будет.

Манюк промолчал, только стер грязь с окровавленного лица.

— За что? — спросил я снова, хотя и догадывался.

— За родину, — пробурчал Манюк, сплевывая кровь, потом добавил: — За Сталина.

— Все понятно с тобой.

Из клуба выбежала девушка, встревожилась, бросилась к избитому, взглянув на меня, и даже в темноте я заметил блеск ее глаз. Пока она вытирала Коле Манюку морду, с крыльца спустилась, почти сбежала обеспокоенная Лиза; она даже не набросила пальто. А с улицы, запыхавшись, уже подоспели трое вооруженных винтовками «штырьков».

— Знаете, кто его? — Я показал им на жертву.

— А кто угодно! — торопливо, словно опережая другие ответы, произнес тот, кто был старшим группы, Славка Ружицкий. — Может, даже не из нашего села! Так надежнее, они давно договорились…

— Кто они? — Я насилу удержался, чтобы не схватить этого вояку за грудки и как следует не встряхнуть. — Не надо мне тут сказок! И без вывертов! Ходите группой, оружие вам выдали, а все равно боитесь! Да идите к черту, помощники, комсомольцы-добровольцы, мать вашу!

Рядом стояла Лиза, но в этот момент мне было не до того, чтобы следить за языком. Я уже знал, что часть «штырьков» записалась в отряд самообороны, чтобы свести с кем-то персональные счеты, еще часть — чтобы не трогали родителей, которых власть считала неблагонадежными, остальные — те, кто недовоевал и хотел получить пусть крохотную, но власть над односельчанами. Надежды на это «войско» у меня, фронтовика, не было никакой, да и покойный Задура предупреждал — это потешные солдаты, в критический момент могут бросить винтовки и разбежаться по дворам. И при первом же случае мало кто из них не скажет: «Меня заставили!»

— Ты кто ему? — коротко спросил девушку, которая хлопотала возле Манюка.

— Так… — Она или не знала, что нужно сказать, или, скорее всего, не хотела говорить с чужаком лишний раз.

Ох и трудно же с ними!

— Хорошо, если так… Вы, — я снова глянул на «ястребков», — проведите своего товарища домой. Ружицкий, возьмешь еще одного, останешься возле дома патрулировать. Организуй смену, караулить до утра. Сейчас поздно, потом сам разберусь… И с вами тоже…

— Мы тут ни при чем! — искренне обиделся Ружицкий, хотя в голосе прозвучали плаксивые нотки.

— Вот это-то и плохо, что ни при чем! С вами все, исполняйте! — И я повернулся к Лизе: — Все в порядке, Елизавета Алексеевна, можете продолжать!

— Да где же в порядке, и вы сами это видите! — вырвалось у нее. — Я тоже вижу, вот в чем все дело и беда!

Пока мы разговаривали, на звук выстрела и шум к клубу подтянулись все, кто гулял неподалеку. Собралась небольшая толпа. Лиц я так и не смог рассмотреть, но чувствовал: все, кто сюда подоспел, тихо радуются бессилью молодой русской учительницы, очевидной беспомощности нового участкового, так что поддерживает меня разве что плюгавый «пан-товарищ» Пилипчук; а его поддержка на самом деле может только помешать делу укрепления власти. Да еще, может, с десяток взрослых мужчин, но в основном местные лодыри, без собственного приличного хозяйства и без честно заработанных трудодней. Таких я видел всюду: им все равно, какая теперь власть, лишь бы их не трогали и кормили время от времени — типичная беднота, которую можно вооружить, но в критической ситуации они не защитят тебя, если что-то будет угрожать их собственной жизни.