Обретение Родины - Бела Иллеш

Он начал с того, о чем услышал накануне от пленных.

— Вот вы признавались мне вчера, что хотели бы как можно скорее положить конец своему плену. На мой вопрос, из какого именно плена желаете вы с таким нетерпением освободиться, я получил немало самых различных ответов. Некоторые заявляли, что ждут не дождутся, когда окончится их военный плен. Объявились и такие, что ожидают времени, когда освободится от немецко-фашистского пленения вся Румыния. Нашлись также люди, больше моего жаждущие конца тому рабству, в котором держат румынских бедняков румынские бояре. Все три желания вполне законны. Но ни одно не может исполниться без другого. Румыния сумеет сбросить со своей шеи немецкое ярмо лишь в том случае, если румынский трудовой народ освободится от власти собственных бояр. Ведь и гитлеровские жандармы, и румынские графы да князья совместно борются именно против нас, бедноты. И вашему личному плену по-настоящему наступит конец только тогда, когда вы сможете вернуться в Румынию без страха и опасений, когда Румыния и румынский народ станут свободными. Но свобода как всей Румынии, так и ваша собственная не свалится с неба. Ее надо заслужить и добыть, ее надо завоевать!..

В тот день румыны пошли на обед только в пять часов вечера. Все это время они не покидали клуба.

В своем докладе штатский вскрыл взаимосвязь между положением пленных румын и положением Румынии в целом, разъяснил характер нынешней войны.

— Когда вы были на фронте и сражались против Красной Армии, — говорил он, — вы воевали за то, чтобы Румыния превратилась в немецкую колонию, чтобы земля, на которой вы трудились, оставалась собственностью румынских господ. Иначе говоря, вы сражались против самих себя.

По его докладу пожелали выступить двадцать два человека. Большинство из них заявляли, что в настоящий момент есть только одно средство от всех бед и недугов: вооруженная борьба.

Они просили помочь им получить оружие. Уж теперь-то они знают, против кого его повернуть!

— Пусть оружие говорит, а пес лает! — заявил один из выступавших, и все товарищи горячо ему зааплодировали.

Но с той же трибуны прозвучали выступления и другого рода.

Например, бывший учитель из Добруджи принялся развивать мысль, что залог румынской свободы — в румыно-болгарской и румыно-венгерской дружбе. Какой-то толстощекий артиллерист предложил написать от лица румынских пленных коллективное письмо Советскому правительству с просьбой, чтобы обед для румын в лагере готовил румынский повар. Пожилой солдат с выбитыми передними зубами рекомендовал изгнать из лагеря всех пленных немцев.

Представитель Румынской компартии тщательно записывал все, что говорили выступавшие, и кратко, в двух-трех словах, отвечал каждому.

После долгих и страстных обсуждений собрание избрало из своей среды четырех делегатов на будущую конференцию, куда приедут посланцы изо всех других лагерей. А конференция в свою очередь изберет Румынский национальный комитет, которому предстоит возглавить борьбу за освобождение Румынии от гитлеровских захватчиков.

* * *

Румынский барак представлял собой такое же длинное бревенчатое сооружение, как и у венгров. Койки шли в два этажа, попарно одна над другой. Постель — соломенный тюфяк, подушка, набитая тоже соломой, простыня и серое солдатское одеяло. По стенам между койками было ввернуто по паре огромных крюков — вешалки для одежды и шинелей. Над ними висели узкие полочки. Вещевые мешки обычно засовывались под подушку.

Трое венгров, Шебештьен, Пастор и Ковач, решили посетить румын. Им хотелось разузнать, что нынче происходило в клубе.

— Садитесь, ребята.

Румыны держались чрезвычайно торжественно.

После того как Шебештьен сообщил, зачем они пришли, наступила большая пауза. Ответил им румын, многие годы прослуживший матросом, а затем пять с половиной лет просидевший за коммунистическую агитацию в знаменитой каторжной тюрьме Дофтане. Выйдя из-за решетки, он долго мытарствовал без работы и устроился наконец, под чужим именем грузчиком в одном из дунайских портов. Этот бывший матрос, довольно сносно говоривший на пяти языках, сделал венграм форменный доклад о задачах Румынского национального комитета.

— Так, значит, вы организуете свою румынскую армию? — спросил Пастор, когда тот замолчал.

— Конечно! Румынские офицеры специально для этого и приезжали. Для начала мы сформируем две дивизии.

На другое утро румынские гости, штатский и офицеры, покинули лагерь. А еще через день майор Филиппов приказал одеть с головы до ног во все новое, прямо со склада, четырех румынских военнопленных, избранных делегатами на конференцию. Четыре румынских посланца укатили на машине в Москву.

Спустя несколько часов после их отъезда из лагеря к майору Филиппову явилась делегация от венгерских военнопленных. Делегатов было трое: Шебештьен, Пастор и Ковач. Майор потчевал своих гостей чаем и сигаретами.

Венгерские посланцы принесли с собой письмо, на ко тором стояли подписи двухсот пятидесяти семи военнопленных. Делегация обратилась к майору Филиппову с просьбой переправить это письмо наркому обороны Советского Союза. Начальник лагеря сказал, что выполнит эту просьбу.

Делегаты предполагали, что Филиппов станет их расспрашивать о содержании письма. Но, убедившись, что однорукий майор не проявляет и тени любопытства, они, не ожидая особого приглашения, поведали ему сами, что венгерские военнопленные тоже хотят получить оружие и воевать против Гитлера и Хорти.

— Мы ничем не хуже наших румынских товарищей.

Майор Филиппов не стал допытываться, почему письмо подписало всего двести пятьдесят семь гонведов, хотя в лагере их больше четырех сотен. Промолчали об этом и сами делегаты.

Начальник лагеря еще раз заверил всех троих, что отправит этот, как он выразился, «ценный документ» с ближайшей военной почтой, и поднялся с места.

На прощанье майор Филиппов пожал им руку.

7. Пятеро отправляются в путь

Жизнь военнопленных была заполнена борьбой.

Сначала им приходилось воевать с голодом, что оставило глубокие следы в душе у каждого. Даже теперь, когда голод отступил, среди пленных все еще встречалось немало таких, которые продолжали буквально трястись над едой, хотя лагерь-стационар был оборудован хорошо, питание налажено и кормили весьма сносно. В лагере кое-кто жил даже сытнее, чем у себя в Венгрии, когда был батраком или чернорабочим. После того как эпопея голодовки канула в Лету, беседы среди пленных велись уже не просто о пище, а об отечественной кухне.

Но по существу, мечта о гуляше или клужских голубцах была лишь одной из форм, в которую выливалась их общая тоска по родине.

У Берци Дудаша, который еще в давыдовской церкви поведал однажды товарищам историю, как по приказу герцога Фештетича избивали розгами батраков, появилась теперь новая, довольно странная привычка. Он доставал откуда-то из заповедных глубин своего кармана поблекшую фотографию жены и двух малолетних сыновей и подолгу рассматривал ее, пускаясь при этом в пространные перечисления всего необходимого для приготовления рыбацкой ухи.

Он подробнейшим образом обсуждал сам с собой, как заправлять эту уху, когда и что именно нужно опускать в бурлящий кипяток (а котелок при этом должен быть поставлен на открытый огонь, — вот именно на открытый огонь!).

Тоска по родине, порой совершенно нестерпимая, вызывала у людей и тяжкие вздохи, и скупую мужскую слезу. Однако мысли гонведов в такие минуты были заняты не Венгрией вообще — они думали лишь о собственной деревне, о доме, в котором жили до войны, о жене, о невесте.

Уже с первых дней стало ясно, что попавшие в плен гонведы не составляют какой-то единой семьи. Очутившись в лагере, они объединялись в разные мелкие группы: в одну подбирались земляки, знакомые еще с довоенных времен, в другую — бывшие однополчане, в третью — просто соседи по койке.

Эти группки и группочки распадались так же быстро, как и складывались. Вместо них возникали новые объединения единомышленников. А случалось, что люди целыми группами сближались между собой, постепенно сливаясь в одну.

Именно так обрисовал создавшуюся в лагере обстановку Ковач в беседе с одним советским капитаном спустя три дня после того, как майор Филиппов принял от гонведов адресованное наркому обороны послание.

Мартон отметил, что к осени 1943 года в лагере, в сущности, образовались две большие группы. Инициатива послать письмо исходила от одной из них. К ее сторонникам принадлежало свыше двухсот военнопленных. Однако, кроме них, письмо подписали еще с полсотни гонведов, которых все в лагере звали «камышом болотным» из-за их готовности склоняться то на одну, то на другую сторону, в зависимости от обстановки.