Кошки-дочери. Кошкам и дочерям, которые не всегда приходят, когда их зовут - Хелен Браун

Подруги по несчастью, о которых рассказывала Мэри, не замедлили проявить себя. Они присылали открытки и электронные письма, а Филипп распечатывал их и приносил мне в больницу. Еще он рассказывал, что кто-то оставляет кастрюли с едой на пороге нашего дома.

В замкнутом мирке больничной палаты амбиции и дедлайны утратили какое-либо значение. Мастэктомия – лучший путь к осознанию того, что важнее всего любовь и доброта.

Сожалела ли я о чем-то? Да, конечно, но в основном о том, что слишком серьезно относилась к жизни, год за годом убеждая себя в том, что впереди еще будет время для веселья. Я провела бесчисленные часы, закрывшись от мира и склонившись над клавиатурой. Вместо того чтобы проживать жизнь, я о ней писала.

Лидия, Мэри, друзья, женщины из группы по йоге и читатели, принявшие мою беду близко к сердцу… иногда мне казалось, что все они собрались здесь, в палате. Их добрые пожелания и молитвы наполняли комнату. Это чувствовали даже медсестры.

– В вашей палате удивительная атмосфера. Так бы и просидела тут весь день, – сказала сестра Мэй, после чего добавила, что на голове у меня полный беспорядок.

Пока она копалась в моей сумочке с туалетными принадлежностями, я вдруг, к стыду своему, поняла, что забыла положить туда расческу. Сестра Мэй предложила купить ее в больничном магазине. И через несколько минут уже аккуратно причесывала меня. Воплощенная доброта. Поскольку я не могла ни сидеть, ни шевелить руками, о том, чтобы самой ухаживать за собой, и речи не шло.

Посетители. Я и ждала их, и боялась. Хотя Лидия часами сидела в моей палате, ее я посетителем не считала – с ней не нужно было разговаривать или что-то изображать. Дочь стала моим счастливым талисманом, одно ее присутствие наполняло меня надеждой и спокойствием. При ней я спокойно засыпала и не боялась показаться невежливой.

Я соскучилась по другим членам семьи, но не хотела, чтобы они видели меня в таком мумиеподобном состоянии, в окружении капельниц и пикающих аппаратов. И все же однажды вечером дверь в палату открылась. Роб и Шантель. Принесший минеральную воду и лаймы Роб прекрасно знал, что мне сейчас нужно. Он настроил кровать, убедился, что кнопка вызова медсестры находится в зоне досягаемости, и внимательно проверил уровень жидкости в капельнице. Во рту у меня было сухо, как в кошачьем лотке, так что минералка с долькой лайма пришлась как нельзя более кстати.

В палату регулярно заглядывал взволнованный Филипп. Гладил меня по голове, восхищался цветами и спрашивал, может ли он что-нибудь сделать. Лучшим подарком стало радио, которое муж принес из дома. Настроенное на волну классической музыки, оно наполняло палату мелодиями Баха, Бетховена и Моцарта. Музыканты и цветы – о чем еще может мечтать женщина?

Дополнительным источником комфорта неожиданно стал плед из овчины, который порекомендовала мне подруга медсестры, перенесшая похожую операцию. Я целыми днями лежала на спине и радовалась мягкости овчины, а также тому, что она позволяла воздуху свободно циркулировать подо мной.

Во время дневной смены медсестра ускорила капельницу, и в моем животе скопилось столько жидкости, что меня вполне можно было принять за беременную на седьмом месяце.

Глядя на свой раздувшийся, выпирающий из-под корсета живот, я вспомнила, как выглядела мама в последние дни болезни. К горлу подступила тошнота. В палату прибежали взволнованные медсестры.

– Оцените силу боли по шкале от одного до десяти, – попросила одна из них.

Живот по ощущениям напоминал мешок с битым стеклом. Я чувствовала, что вот-вот потеряю сознание, но не хотела, чтобы они сочли меня нытиком. Поэтому выбрала консервативные шесть баллов.

Медсестры переглянулись. Одна уточнила:

– Так сильно?

Мне было слишком больно, чтобы ответить.

– Все это субъективно, – сказала старшая медсестра. – Если она оценивает боль на шесть баллов, значит, так оно и есть.

Медсестры иногда разговаривают так, будто вас нет в комнате. Благодаря этому можно получить примерное представление о том, насколько сильно вы в действительности больны.

Тем временем медсестры решили, что беспокоиться не о чем, и сделали мне укол. Послеоперационный корсет сменили на мягкий бандаж. Несколько часов спустя пришла Мэй; она обтерла меня, как расстроенного младенца, выпавшего из колыбели. Поправила простыни и устроила на ночь. Эту женщину надо причислить к лику святых.

Вскоре после ее ухода появился Грег. Он регулярно меня проведывал, но на этот раз с гордостью сообщил, что его «садоводческие» опыты увенчались успехом. Пересаженная ткань прижилась. Я поблагодарила хирурга, а он заметил, что в первый раз видит мои волосы в приличном состоянии. Льстец!

Воодушевленная, я стала выбирать, что хочу съесть завтра. Средиземноморская паста со шпинатом и пармезаном и карамельный крем на десерт. На бумаге это выглядело как кухня высшего разряда, но больничная еда везде одинакова. Главное блюдо на вкус напоминало картон, а десерт я и вовсе предпочла оставить нетронутым.

На следующее утро с меня сняли несколько дренажных трубок и катетер. Хотя с последним я была бы рада не расставаться. Постоянный катетер невероятно облегчает перелеты и походы в театр. А без него мне приходилось, подобно древней старушке из сказки, ковылять в сторону туалета, согнувшись в три погибели.

И если бы только это! Теперь мне предстояло пройти через «высаживание». Может показаться, что нет ничего сложного в том, чтобы пересесть с кровати на стул. Но в действительности это совсем непросто. По словам медсестер, «высаживание» должно было пойти мне на пользу. Оно позволит легким развернуться в полную силу, а кровь будет циркулировать гораздо свободнее.

Но сидеть на стуле было тяжело. У меня болел копчик. Я все время тоскливо поглядывала на кровать, мечтая вернуться туда и с наслаждением вытянуться. Но нужно было высидеть на стуле двадцать минут. Для меня это было слишком. Я нажимала кнопку вызова уже через несколько минут, и медсестры помогали мне перебраться в кровать.

Еще были упражнения для рук, которые заставлял меня делать добрый физиотерапевт. По десять раз в день. Неужели он и правда думал, что я смогу отжиматься от стены?

После операции я ни разу не заплакала. Может, со мной что-то не так? Но однажды Филипп привел Катарину. Дочка выглядела бледной и взволнованной, но старательно делала вид, что все в порядке. Она хотела показать мне запись школьного концерта. Я согласилась только ради того, чтобы ее порадовать. Но когда юные солисты затянули первые ноты «Моста над беспокойными водами», в груди что-то надломилось.

Песня напомнила мне о боли, которая сопровождает человека всю жизнь, о святых существах, которые даруют утешение и собственную сияющую чистоту через музыку или (в редких случаях) посредством современной медицины. Я рыдала впервые с тех пор, как в последний раз разговаривала с Лидией по телефону.

В больнице время обретало иное значение. Когда речь шла о возвращении домой, был важен каждый день. Женщине, лежавшей в палате по соседству, операцию сделали тогда же, когда и мне, но выписывали ее раньше. Потому что она официально справлялась лучше. Я ей не завидовала. Мысль о том, чтобы вернуться домой с двумя дренажными бутылками и учиться самостоятельно за собой ухаживать, меня пока не радовала.

Лидия нередко помогала мне ходить по коридору со всеми капельницами и трубками. Иногда мы отваживались спуститься на лифте и выйти во внутренний двор. Там я жадно вдыхала свежий воздух. Слегка тронутый сигаретным дымом, он казался сырым и опьяняющим.

Дни были похожи один на другой: мрачная женщина из Восточной Европы приносила хлопья, я принимала лекарства, затем меня навещали хирурги, а медсестры измеряли температуру и давление. Удивительно, как быстро я привыкла. Наверное, в тюрьме происходит то же самое. Меня радовали вещи, на которые я прежде и внимания бы не обратила: чайный пакетик в синей упаковке, незнакомые консервированные фрукты…

С шипящими рукавами, массировавшими мои ноги, спать было невозможно. Но считать проведенные без сна часы тоже не имело смысла. Четыре утра ничем не отличались от четырех после полудня, за исключением отсутствия посетителей.

Из всех ночных звуков самым раздражающим был самозабвенный храп, доносившийся из коридора. Кто посмел забыться блаженным сном, пока я тут лежу и изучаю потолок?

На третью ночь я увлеклась программой, посвященной английской архитектуре. Ее передавали по крошечному телевизору, который был прикреплен к стене в правом углу палаты. Пока я любовалась королевской резиденцией в Бате, мой кишечник подал признаки жизни впервые с момента операции.

Я позвала сестру Мэй, которая помогла мне дойти до туалета. Обернутая дренажными трубками, я медленно двигалась по палате в сопровождении верной капельницы и сама себе напоминала столетнюю старуху. Вцепившись в блестящий стальной поручень, я опустилась на унитаз. Убедившись, что со мной все в порядке, Мэй закрыла дверь и сказала, что, если возникнут проблемы, я должна сразу ее вызвать. Я сидела, как на троне, а телеведущий продолжал рассказывать, что Бат стал невероятно модным в начале XVIII века, а добытый в окрестных холмах камень превратился в основу для архитектурных шедевров.